Вооружение Одиссея. Философское путешествие в мир эволюционной антропологии - Юрий Павлович Вяземский

«В этой рационализированной форме, – пишет Тейяр де Шарден, – сколь бы ни были гоминизированными события, человеческая история на свой лад и на своем уровне реально продолжает органическое развитие жизни. Благодаря присущим ей феноменам социального разветвления она все еще является естественной историей»31.

§ 85

Второе. Ницше писал: «Человек – это канат, натянутый между животным и сверхчеловеком…»32. А вот как это сказано у Тейяра де Шардена: «Мы чувствуем, что через нас проходит волна, которая образовалась не в нас самих. Она пришла к нам издалека, одновременно со светом первых звезд. Она добралась до нас, сотворив все на своем пути»33. Один из родоначальников философской антропологии XX века, немецкий философ Макс Шелер писал: «Животное и человек на деле составляют некую строгую непрерывность, и основанное на природных свойствах разделение животного и человека есть лишь произвольный разрез, осуществленный нашим рассудком»34.

Ну так раз мы с вами «канат», раз мы «волна», а точнее, продолжение волны и каната, не будем делать произвольного разреза, не будем насильственно рвать связи и нити Универсальной истории, постараемся взглянуть на человека зоологически, а на животное – антропологически, создадим как бы два инструмента для «непрерывного» или «длительного» исследования жизни – зооантропологию и антропозоологию, заранее договорившись, что оба этих инструмента, обе эти исследовательские методики представляют собой лишь части единой сферы знания – философии жизни.

Ни один из известных мне исследователей, пожалуй, не согласится назвать себя зооантропологом. Но зооантропологические поиски давно уже ведутся в различных науках и в философии. Направление поисков довольно четко обозначилось: «дочеловек», который живет внутри нас, предчеловеческое, лежащее в основе нашей «персти земной», нашего поведения, наших ритуалов, нашей культуры. «Уже самый факт происхождения человека из животного царства обусловливает собой то, что человек никогда не освободится полностью от свойств, присущих животному, и, следовательно, речь может идти только о том, имеются ли эти свойства в большей или меньшей степени, речь может идти только о различной степени животности или человечности». Вы знаете, кому принадлежат эти слова? Фридриху Энгельсу»35. «Конечно, – соглашается этолог Конрад Лоренц, – ив наши дни в человеке есть еще что-то от животного…»36. Ну так давайте совместными усилиями определим и научно уточним это «еще что-то», оценим «степень животности», обозначим сферы ее проявления, изучим механизмы, может быть, обнаружим закономерности. На зоологов, которые называют себя этологами, нам тут не очень приходится рассчитывать, ибо они слишком увлечены именно животным поведением. Давайте привлечем к нашим зооантропологическим усилиям психологов, социологов, политологов, которые, напротив, о «степени животности» человека, как правило, даже не задумываются. Давайте мы с вами этологию – «науку о поведении» – распространим наконец и на человека.

«…В человеке, – пишет Лоренц, – есть еще что-то от животного, но в животном от человека нет ничего»37. — Заметили? Протянул нам связующий канат, но тут же как бы подрубил его с одной стороны: вашу зооантропологию я, может быть, еще разрешу, но антропозоологию и всякий антропоморфизм запрещаю. Коротко и жестко. Древние китайцы были куда гуманнее, утверждая, что все звери есть в людях, но не все люди есть в зверях. Не все — не значит, что вовсе нет в животном мире некой человеческой перспективы.

§ 86

Третье. Исторична не только жизнь – само знание исторично, во временном континууме пребывает и развертывается38.

Именно поэтому «рукописи не горят». То есть в подвалах и в печках горят, желтеют и превращаются в пепел, их физически можно сжечь, тетради с литературным текстом, листы нотной бумаги, рисунки и картины, богословские трактаты, формулы научных открытий. Но – помните? – «Простите, не поверю, этого быть не может. Рукописи не горят. Ну-ка, Бегемот, дай сюда роман»39. Мне кажется, что Михаил Булгаков художественно сформулировал ту закономерность, точнее, закономерности человеческого знания, которые научным языком описать значительно труднее. Попробую это сделать антропологически.

Во-первых, не горят рукописи мастера для мастера. Гоголь сжег текст второй части «Мертвых душ», но не кажется ли вам, что в известном смысле все последующее развитие великой русской литературы можно представить себе как постепенное и все более полное и точное прочитывание того, что Гоголь познал, но не смог записать и предусмотрительно сжег, а Толстой, Достоевский, Чехов, тот же самый Булгаков потом радостно читали и трудолюбиво записывали? Картина Джорджоне «Спящая Венера» чудом не сгорела на костре; но если б даже сгорела, бессмертную рукопись этой «Венеры» все равно потом прочел бы и еще гениальнее записал Тициан в своей «Венере Урбинской». От Фидия вообще ничего подлинного не осталось, но всю свою жизнь Микеланджело читал и лепил утраченного Фидия, почитая его величайшим скульптором, своим единственным учителем и соперником.

Во-вторых, мастер должен затребовать сгоревшую рукопись, или кто-то за него это обязательно должен сделать. И тогда раздастся властное: «Ну-ка, Бегемот, дай сюда роман». И… «кот моментально вскочил со стула, и все увидели, что он сидел на толстой пачке рукописей»40. Ну, например, полтора века писатели и драматурги натурально подкладывали Шекспира себе под зад, считая, что иного обхождения он не заслуживает. Пока в Германии один полубог-полудьявол не скомандовал: «Ну-ка, дайте сюда Шекспира». И сразу великая немецкая литература стала читать и записывать то, что им давно уже продиктовал Шекспир. Собственно, великой она стала именно с того момента, как Гете «протянул руку ладонью кверху», а «Маргарита задрожала и закричала, волнуясь вновь до слез: – Вот она, рукопись! Вот она!.. Всесилен, всесилен!» Еще через полвека Пушкин признался: «Когда читаешь Шекспира, кажется, что смотришь в бездну». И – «Кот моментально вскочил со стула…» – а русская литература устремилась к своему всесилию.

В науке, представьте себе, нечто похожее. Приходит пора, возникает необходимость, и вот для именования величайшего открытия Нового времени берут слово, начертанное каким-то Демокритом, древним греком пятого века до нашей эры, от которого в материальноисторическом пространстве ни строчки не осталось, но слово «атом» прочитали, и миллионы маргарит восхитились и устрашились его всесилию. «Зоологическую философию» Ламарка с трудом читали его современники, а потом о ней вовсе забыли, восхитившись книгами Дарвина. Но однажды весною, в час небывало жаркого заката, кто-то властно потребовал «Ну-ка, Бегемот…» – и не все, но многие увидели, что эта странная рукопись («О чем, о чем?.. Вот теперь? Это потрясающе! И вы не могли найти другой темы? Дайте-ка посмотреть…»), эти почти истлевшие на костре человеческого пренебрежения мыслительные схемы помогают прочесть и понять то, что с помощью великого Дарвина никак не осилишь.

§ 87

В-третьих, помните встречу мастера с