На далеких окраинах. Погоня за наживой - Николай Николаевич Каразин

Вдруг в углу, под ворохом газет, на нижней полке этажерки заскреблась мышь. Васька кинулся со стола, опрокинул подсвечник, перелетел через лежавшего Ледоколова и зарылся в газетах.

Ледоколов вздрогнул, вскочил, испуганно осмотрелся кругом, точно он спал до этой минуты и внезапно был разбужен непонятным шумом; он начал прислушиваться.

Мелодично, серебристо звякали и гудели бесчисленные бубенчики разукрашенной ямской тройки. Усталые кони, покрытые пеной, шли шагом, окруженные парным облаком. В санях сидело четверо катающихся: три кавалера и одна дама. Двое из них были совершенно пьяны, и их цилиндры глупо кивали из-за поднятых воротников. Дама положила свою голову на плечо третьего, трезвого кавалера, а тот, приложив два пальца к козырьку своей форменной фуражки, весьма вежливо раскланивался по направлению, где, как поясной портрет в раме, видна была фигура Ледоколова.

Между портретом, стоявшим на столе, и дамой в санях было поразительное сходство; те же пепельно-золотистые волосы, те же глаза, выразительные, смеющиеся, оттененные длинными ресницами, тот же ротик, сочный, задорно улыбающийся… Не было, не могло быть никакого сомнения: в санях сидел оригинал того портрета, на стекле которого ясно видны были следы поцелуев Ледоколова.

Им овладело неудержимое бешенство… он схватил револьвер.

«Вам весело, вы наслаждаетесь!.. Я вам испорчу вашу прогулку…» – мелькнуло у него в голове. Ему сейчас же представилось, какой эффект произведет выстрел в эту минуту… Как вздрогнет она, как зашевелится раскаяние в ее сердце, когда она увидит результаты своей злой шутки… Всю жизнь ее можно отравить одной этой минутой; во сне, наяву, вечно будет носиться перед ее глазами кровавый образ; этот страшный призрак с простреленным черепом не даст ей ни минуты покоя… И он тоже… Ну, господа, любуйтесь!..

Ледоколов приложил дуло револьвера к своему виску.

На улице послышался слабый женский крик. Ямщик почувствовал у себя на шее изрядный побудительный толчок.

– Эй, вы, други!.. – махнул кнут ямщика по всем трем конским спинам.

Тройка унеслась. Ледоколов не успел выстрелить. Оно не успел потому… потому что… спусковой крючок как-то особенно туго спускался, вероятно, был плохо смазан, или… вообще что-то случилось с оружием.

– Да, положительно тебе надо уехать куда-нибудь отсюда; это самое лучшее! – говорил Ледоколову на другой день один из его друзей, складывая лодочку из его предсмертного письма.

Он сидел у стола, а Ледоколов, закутанный в халат и с компрессом на лбу, лежал на диване; кот Васька переходил от одного к другому: то потрется боком около ноги друга, то поиграет кисточками хозяйского халата.

– Под влиянием свежих впечатлений все рассеется мало-помалу, пройдет хандра (из лодочки начал формироваться кораблик), ну, и все прочее…

– Да куда поехать? Я бы готов, – говорил Ледоколов слабым, болезненным голосом.

– Поезжай в Африку… Тропическое солнце, негры, истоки Нила, новые открытия…

– Для этого нужны большие средства…

– Ну, конечно… А то в Эмс валяй, в Висбаден, там рулетка, Гретхены, Минхены, Каролинхены, воды разные целительные!

Предсмертное письмо окончательно сформировалось в петуха; петух был поставлен на видном месте, лицом к портрету красавицы.

– Да, действительно, дальше отсюда, – Ледоколов приподнялся на локоть, – тут невыносимо, тут каждый предмет так живо напоминает мне о ней… Слухи доходят; вон вчера еще письмо анонимное получил, – нашлись непрошеные агенты!

– Свиньи… – пробормотал друг, – и кто бы это мог быть? Ты по почерку не узнал?

– Вот портрет этот… каждый раз, как я взгляну на него…

– А вот мы его уберем…

Друг начал завертывать портрет в газетную бумагу.

– Конечно, я убежден, что время возьмет свое, оно излечит…

– А у тебя нет еще… там этих медальонов, групп, отдельных карточек?..

– Много есть!

– То-то, я помню; вы ведь частенько заходили в фотографию…

Друг принялся рыться по ящикам.

– Европа не манит меня вовсе, – продолжал Ледоколов. – Мне надоели люди, мне…

– «Мне душно здесь, я в лес хочу…»3 – продекламировал друг.

– Старший дворник пришел! – доложил через несколько комнат женский голос.

– Пусть войдет. Что тебе?..

– Насчет квартиры; хозяин спрашивал: так как ежели, как, значит, по условию, вперед потретно… Прикажете получить?

– Скажи хозяину, что может наклеивать на окна билет4. Так, что ли? – обратился друг к Ледоколову.

Тот кивнул головой.

– В отъезд изволите-с? – полюбопытствовал старший дворник.

– В отъезд!

На другой же день на всех окнах квартиры Ледоколова красовались белые четырехугольники.

– Если бы ты знал, как меня самого туда тянет! – говорил друг, помогая Ледоколову укладываться.

– Что же тебе мешает?

– Как что? Ну, это, как бишь его, – дела!

– Ну, какие у тебя дела?

– Всякие, а ты вот что: как приедешь, пиши, обо всем пиши: все, что как там есть, насчет жизненных удобств и все прочее. Не может же быть, в самом деле, чтобы там только одна баранина?5

Ледоколов улыбнулся.

– А я, как с делами покончу, сейчас же и сам к тебе. Это возьмешь с собой?

Друг протянул какой-то сверток.

Во всех комнатах пыль стояла густым туманом, в этом тумане копошились, покрикивали и пыхтели несколько полосатых фуфаек, надсаживаясь над каким-то комодом. Черный длиннополый сюртук купеческого покроя поверял мебель по штучке, просматривая по реестру.

– Диван-угольник, обит голубым репсом в стежку!.. – произносил он отчетливо и с некоторой внушительностью.

– Есть! – вскрикивал кто-то из другой комнаты.

Ледоколов со своим другом оставили большой чемодан, над укладкой которого хлопотали, и принялись завтракать.

– Поверишь ли, – говорил Ледоколов, разрезывая сочную, красную, как кровь, котлету, – сегодня в первый раз я чувствую что-то похожее на аппетит!

– И прекрасно. Итак, – друг налил в стакан красного вина, – скатертью дорога!

– Благодарю…

Ледоколов пожал дружескую руку и чокнулся своим стаканом.

– Дюжина стульев гнутых, два ломберных стола, шифоньер-рококо… буфет! – доносились возгласы из дальних комнат.

II. Письма издалека

Вдова генерал-майора Фридерика Казимировна Брозе и дочь ее Адель получили каждая по письму. Оба эти письма принесены были в одно время, одним почтальоном, в одной и той же сумке; оба были с адресами, написанными одним и тем же почерком, и оба конверта носили на себе следы далекой и многотрудной дороги. Видно было, что письма эти и подмокали, и высыхали не один раз; пожелтели они, кое-где расплылись побуревшие чернила, протерлись местами углы конвертов, и растрескались смятые сургучные печати.

Рыженькая горничная в веснушках, принявшая письма от почтальона, положила их на подносик и поднесла барыне, которая в эту минуту сидела в гостиной и, положив на диване обе ноги, наблюдала, насколько рельефно обрисовываются под белым кружевным пеньюаром ее пышные, округленные формы.

– Вот