На далеких окраинах. Погоня за наживой - Николай Николаевич Каразин

И вот рот его скривился, как будто под влиянием невыносимых внутренних страданий, на лбу у него протянулись болезненные складки, сухим, горячечным жаром сверкнули глаза, и со звоном полетела на пол какая-то безделушка, опрокинутая конвульсивным движением руки, протянувшейся к портрету.

Фыркнул кот, далеко отпрыгнул назад и исчез где-то между шкапами.

– Важно! – произнес дворник и подтолкнул локтем городового.

– Погоди, что дальше будет! – отвечал городовой. – Проезжай ты, желтоглазый! – крикнул он извозчику, загородившему, было, своей лошадью окно, над которым производились наблюдения.

Неровной, шатающейся походкой принялся Ледоколов ходить по своему кабинету, натыкаясь на этажерки и отдельные столики; ходил долго и снова остановился перед портретом, ероша ожесточенно волосы. Потом он схватил портрет обеими руками, поднес его к самому лицу и жадно впился в стекло своими сухими, горячими губами… Послышалось глухое, прерывистое рыдание, рыдание страшное, без слез, рыдание, от которого болит и ноет грудь, и замирает сердце, стиснутое, словно железными щипцами.

Медленно опустил Ледоколов портрет, поставил его на прежнее место и лег ничком на кушетку. Перед его закрытыми глазами с адской точностью, со всеми мелочными подробностями стали проходить мучительные картины. Тихонько выполз серый кот из своего темного угла, вспрыгнул на спину Ледоколова и свернулся клубком, как раз между его лопатками.

Два года тому назад он встретился в первый раз с ней. Его охватило какое-то странное чувство: ему казалось, что они давно уже знакомы, что они давно уже так хорошо знают, так понимают друг друга; тепло, дружески отнесся он к ней с первых минут знакомства. Она так близко подходила к тому идеалу, который давно уже сформировался в его сердце.

Он полюбил ее. Это была почти не любовь, это было тихое, благоговейное боготворение…

Яркие потоки света льются сверху, охватывают со всех сторон, уничтожая, скрадывая тени. Вся в белом, с длинным шлейфом, стоит она посреди церкви; чудные, золотисто-дымчатые волосы чуть прикрыты цветами и прозрачным газом; матовой белизной сверкает упругое, молодое тело… Она вся кажется лучезарной, прозрачной… У него дух захватывает при одном взгляде на это чудное видение… Он подойти не решается… Ему кажется, что всякий шаг к ней – святотатство. Однако он подходит. На него так ласково, так приветливо смотрят дивные глаза…

– Пожалуйте-с! – приятным старческим тенором приглашает его священник в новой парчовой ризе с разводами, прихватывает их за руки и подводит к аналою.

Свечи им сунули в руки, к горячему лбу прикасается какой-то металлический обруч…

– Дмитрий, милый мой Дмитрий, – лепечут ему на ухо дорогие губки. – Как мы будем счастливы…

Сидя в карете, они плотно прижались друг к другу, они словно срослись вместе.

– Ведь ты меня очень любишь?

Его шею охватывают нежные руки.

– Люби меня, – я стою этого. Ну, скажи, будешь любить меня, да?..

– Люблю ли я тебя!

Слезы перехватывают звуки в его горле. Он задыхается от наплыва страстных, томительных иллюзий…

– Дмитрий, милый мой, я счастлива, я точно в раю, ты плачешь?..

– Ангел, радость моя!..

– Налево к подъезду… стой! – командует кто-то на козлах.

– Пошли, пошли прочь! – распоряжается у ворот хриплый, начальнический бас…

Музыка, шампанское, говор, фраки, мундиры, шлейфы, шиньоны… все так светло и торжественно… Затем туман, туман…

И вот день за днем, неделя за неделей, месяц за месяцем светлой полосой потянулась жизнь. Огорчений, скуки, грусти как будто и не существовало.

Один взгляд дорогих глаз разгонял надвигающиеся тучи.

В мозгу так ясно, он так славно работает, он, казалось, не знает устали; то, перед чем задумался бы Ледоколов в прежнее время, теперь одолевается шутя, под живым влиянием электризующей, чудотворной силы участия любящей женщины.

Труд получил двойное, тройное, увеличенное до бесконечности значение. Результаты этого труда так необходимы для нее…

– Дмитрий, помнишь брошь звездочками, что мы видели в окне у Зефтигена на Морской?..

– Помню, моя крошка, помню… В середине розетка, в шесть лучей, кажется…

Он кладет на стол циркуль, которым работал, оборачивается и целует тонкие розовые пальчики, особенно тот из них, на котором виднеется золотой обручек.

– Ну да, – говорит она, – эта брошь стоит только ста двадцатью рублями дороже моей, только ста двадцатью рублями; и если обменять мою…

– Ребенок милый, игрушечку тебе нужно… Ну, это мы устроим…

– Это расход лишний, дорогой мой; мне так совестно; мы и так уже в этом месяце…

– Тсс!..

Прелестный ротик умолкает, зажатый самым страстным, самым жгучим поцелуем.

– Ты и так много работаешь! – лепечет она и наскоро вытирает украдкой свои розовые губки.

– Пойдем гулять сегодня, ну, и зайдем…

Она становится у него за креслом, гладит его по голове, расправляет волосы, особенно заботясь о том месте, где довольно ясно видны зачатки будущей лысины. Он погружается в какое-то вычисление…

– Ты, кажется, ревнуешь меня?.. – спросила она его как-то раз на одном из вечеров, оставив, наконец, своего мундирного кавалера, с которым проходила чуть не весь вечер.

– Ну, что за вздор!..

– Что же ты такой пасмурный? Пойдем!

Она повисла у него на руке, ему стало необыкновенно весело: он сразу забыл то мучительное чувство, с которым он следил глазами за ними, беснуясь, когда кавалер слишком уж близко наклонялся к своей даме, и в жестах его проявлялась воинственно-страстная энергия.

– Я люблю тебя, я верю тебе; ревность тут неуместна…

Он сам хочет уверить себя, что он не ревнует.

– Смотри!..

Она прижимается к нему еще плотнее и грозит пальчиком.

– Ревновать ту, которую любишь, это значит потерять к ней уважение, перестать ей верить… Я сейчас, Дмитрий…

Она быстро вырывает руку из-под его локтя; перед ней стоит джентльмен высокого роста, в самой почтительной и скромной позе. В выражении его лица, в движении его рук видно не простое желание вальсировать – нет, это молчаливая мольба о жизни…

– Гм… – кряхтит Ледоколов, натянуто улыбается и чувствует, что в его сердце опять ворочается что-то весьма нехорошее…

Иногда ему казалось, что она становится холоднее, безучастнее к его ласкам.

«Пустяки, – думает он, – нельзя же, в самом деле, вечно лизаться; это не в порядке вещей».

А раз, когда они шли вместе по Невскому, он до крови укусил свою губу в досаде на то, что она все время глядела на окна магазинов, отвернувшись от него и едва касаясь своей перчаткой рукава его бобрового пальто.

– И что ты там находишь занимательного…

– Ну, это еще что!

– Кто это тебе поклонился сейчас?

– Не помню фамилии… как-то мек1 или дек, что-то в этом роде начинается…

– А теперь это с