Интимная жизнь наших предков - Бьянка Питцорно

В голове у меня крутилась только одна мысль: «Он ведь даже не знает, как меня зовут».

Понимаю, что ты хочешь сказать: что он меня изнасиловал и я должна была немедленно об этом заявить в полицию. А я даже слов таких не знала! Но понимала, что никогда и никому не расскажу о том, что произошло, – ни друзьям, которые, конечно же, меня осудят, ни тем более посторонним.

Разумеется, я была обескураженна и очень зла, но больше не на него, а на себя – что могла так обмануться. И не думала даже, что кроме унижения, кроме самого совершённого преступления, дававшего о себе знать сильным жжением между ног, могут быть и другие последствия. О чем говорить, у меня даже крови не было.

Я вытерла слезы с лица, а эту неприятно липкую жидкость – с ног и на четвереньках выбралась на палубу. Никто ничего не заметил. Золотые Глазки спокойно сидел где-то возле штурвала.

С яхты, находящейся в открытом море, не сойдешь, как бы ни было плохо, и мне пришлось дожидаться конца поездки. Мои подруги в своих чудесных обтягивающих шортиках развлекались, смеялись и флиртовали со старшими, хором пели под гитару – в том году на слуху были «Amado mio»[92] и «Addormentarmi così»[93], я их никогда не забуду. И не забуду, не смогу забыть, как, прислонившись к мачте, на самом ветру, вслушивалась в слова «Bésame mucho»[94] и думала: «А ведь он меня даже не поцеловал» – и следом все то же навязчивое: «И имени моего не спросил».

Возвращаясь домой с Серджо, я слегка хромала, а чтобы объяснить опухшее от слез лицо и шмыгающий нос, сказала, что меня укачало и всю поездку тошнило.

Ночью у меня был жар, продержавшийся три дня. Я никому не рассказывала, что со мной произошло, даже ближайшим подругам, даже Грации. Мне было стыдно. Я считала, что сама напросилась, а значит, сама и виновата.

На четвертый день мы вернулись в город. Я старалась не думать о том, что в глубине души называла «несчастным случаем», даже гуляла, как раньше, с подругами по проспекту. Золотые Глазки не появлялся, но беспокойные мысли «Он не знает, как меня зовут» или «Даже имени моего не спросил» не шли у меня из головы.

Впрочем, предвкушение лицея и новой чудесной жизни понемногу исцелило мое раненое самолюбие.

Начались занятия. Я была счастлива: мне нравились учителя, предметы, одноклассницы. Радовала и успеваемость: сплошь хорошие оценки. Вернувшуюся с родительского собрания маму аж распирало от гордости. Единственным предметом, в котором я не преуспела, оказалась гимнастика, поскольку я располнела.

Приближался Новый год, и Сперанца, снимая с меня мерки для нового бального платья, заметила: «А ты выросла, грудь уже как у взрослой. Надо новый лифчик покупать».

Но никаких подозрений это не вызвало – ни у кого, включая меня. Мои месячные, начавшиеся всего полтора года назад, все еще были нерегулярными, я иногда пропускала циклы, не обращая на это внимания. Или, может, подсознательно просто не хотела об этом задумываться.

Мама заметила, когда я была уже на пятом месяце, и сперва попросту не поверила. Она обзывала меня шлюхой, била, а потом сказала отцу, чтобы тот отлупил меня ремнем. Потом они вместе требовали, чтобы я призналась, с кем, где и когда, – главное, конечно, «с кем», чтобы призвать «его» к ответу. Огласка приводила их в ярость и ужас: ведь тогда разразится скандал, который может стоить отцу карьеры в Христианско-демократической партии: «Если бы ты сразу нам все рассказала, мы бы вовремя выдали тебя замуж, и никто бы ничего не заподозрил».

Меня немедленно забрали из школы и заперли дома, в нашей со Сперанцей спальне. Выйти я могла только в туалет. Подругам, которые меня искали, говорили, что я уехала, и каждый день лупили – все, включая Серджо, – чтобы я назвала имя. «Я бы в момент заставил его на тебе жениться, вот прямо тут же, – орал отец. – Ты несовершеннолетняя, а ему сколько? А откажется – я его засужу! Я его уничтожу!»

А я все думала: «Он ведь не знает, как меня зовут». Как жить с человеком, который даже не захотел узнать мое имя? Единственным его словом, адресованным мне, было «сучка». Я терпела удары – и молчала.

Единственное, чего мне не хватало, – школы. Отец, обмотав конец ремня вокруг запястья, чтобы тот не выскальзывал из руки, кричал: «Слушай сюда, мерзавка! Можешь раз и навсегда забыть о своем лицее! Ты все погубила – мою карьеру, будущее сестер! И думаешь, что сможешь продолжать жить своей жизнью, будто ничего не случилось?» Он держал ремень так, чтобы бить меня металлической пряжкой: ноги, руки, зад – у меня все было в синяках. Говорили, что я совершила смертный грех и за это попаду в ад. Мама плакала и молилась. Услышав, как поворачивается в замке ключ, я никогда не знала, войдет она с тарелкой еды или со щеткой, которой била меня по голове.

Так продолжалось до тех пор, пока, чтобы заставить их остановиться, я не сказала: «Вы не сможете заставить его на мне жениться, он уже женат».

Отца чуть удар не хватил. Я надеялась, что, если перспектива женитьбы исчезнет, они перестанут меня бить, но они продолжили, еще более решительно и изощренно. Сейчас я думаю, что так они надеялись вызвать выкидыш. Сперанце тоже доставалось – она единственная из сестер осмелилась встать на мою защиту.

В конце концов отец решил позвонить донне Аде, своей покровительнице. А донна Ада назначила нам прием у доктора Танкреди.

4

В течение всего этого долгого рассказа Ада не проронила ни слова. Ей казалось, что в 1950 году, когда ей было уже восемь, она прекрасно знала семейство Арреста, не раз навещала их в компании бабушки и ничего подобного не заметила – помнила только, как Грация плакала от обиды и преданной дружбы: ведь Мириам уехала внезапно, даже не попрощавшись. Но это были проблемы девочек постарше, а Ада, как, впрочем, и Лауретта, тогда думала только об играх.

Продолжая слушать, она мысленно сравнивала опыт Мириам со своим собственным, со спокойным открытием радостей секса в компании Фабрицио на откидных сиденьях «джульетты-спринт». Правда, между этими случаями прошло почти десять лет, менталитет общества несколько изменился, да и ей самой было семнадцать, а не пятнадцать. Возможно, бабушка Ада, узнав о произошедшем, отреагировала бы так же, как Арреста, но дядя Тан ни за что не позволил бы ей подобной жестокости.

– Твой дядя спас мне жизнь, – сказала Мириам, глотнув воды. Она обернулась, чтобы еще раз взглянуть в сторону кровати. – Как безмятежно он спит… Подумать только, вчера в это самое время мы с ним болтали в спальне вашего родового особняка в Ордале, я слушала, как он читает «Освобожденный Иерусалим»… Мурашки по спине от одной мысли… «Все в том же положенье испускает / Последний вздох и кажется уснувшей». Смотри, действительно «кажется уснувшим». Интересно, слышит ли он нас? Если верить некоторым религиям, душе нужно еще два-три дня, чтобы окончательно покинуть тело.

– Кто знает… – пожала плечами Ада. – Может, именно поэтому Армеллина и не оставляет его ни на минуту.

Они помолчали, потом Мириам возобновила свой рассказ:

– Твой дядя принял нас после ужина, как просил отец, чтобы никто не видел меня на улице с этим огромным животом, ведь всем рассказали, что я уехала учиться на север.

Когда мы, я, отец и мама, вошли в кабинет, твоему дяде достаточно было одного взгляда, чтобы все понять.

– Боюсь, уже слишком поздно, – тут же сказал он. – И я в любом случае такими вещами занимаюсь весьма неохотно.

– Доктор, если вы не поможете, мы погибли. Все мы, а не только эта мерзавка, – сказал отец.

– Вы погубили себя своими же собственными руками, – ответил доктор, указывая на мои избитые ноги: отец старался не бить меня пряжкой по лицу, но тогда мы, девочки, даже зимой носили короткие