Я живу в заонежской тайге. В медвежьем краю - Анатолий Сергеевич Онегов

пожалуйста, называй себя охотником за красками и голосами, снимай, помни, рассказывай другим… Нет, этому охотнику было нужно еще и удовлетворение страсти, страсти достичь, добыть — достичь и добыть ради самой страсти.

Он презирал Васькину работу, морщился при виде крови, долго и старательно вытирал нож, запачканный при разделке птицы, но он тоже хотел стрелять. Ради чего? Ради работы, нужной другим? Нет. Вот где-то здесь, мне казалось, и кроется лицемерие ханжи, боящегося самого себя. Этого человека никогда не остановит взгляд животного. Этот человек не умел добрать подранка, а тут же обрушивался на новую добычу. Он мог увлечься, набить больше, чем был способен донести, в то время как никто из наших рабочих-охотников никогда не пылал страстью убийства, никто из них не знал желания убить.

Поиск, слежка еще держали лесного старателя в руках страсти. И очень часто мне казалось, что выстрел приходил к таким людям сам по себе, без особых эмоций. И может быть, именно потому тушка куницы, принесенная из леса Аркадием Кушаковым, никогда не вызывала брезгливого чувства к рукам, которые совсем недавно спустили курок…

Мы часто вспоминаем трудные и не до конца решенные проблемы: «охота и дети», «выстрел, кровь и дети». Мы высказываемся порой за то, чтобы дети не знали охоты, не знали крови добытого животного, чтобы убийство на охоте не породило в детях дурного. Наверное, об этом надо еще много думать, чтобы понять истоки того инстинкта, которым был одарен пещерный охотник и который остался и нам, хотя в несколько измененном виде… Я вспоминаю сейчас детей Аркадия, детей мудрого, внимательного охотника. Наверное, эти дети видели пушнины и добытого мяса намного больше, чем те пацаны, которые с вожделением смотрят на своего старшего товарища, изловчившегося поймать городского голубя и свернуть ему шею. Дети Аркадия не знают страсти убить, они любят собак, любят все живое и откровенное, хотя, очень возможно, тоже возьмут ружье и станут охотниками. Но это будут добрые охотники, которые принесут из леса не только куний воротник или ондатровую шапку. Лес станет для них миром, миром большим и интересным, и в этом мире тоже будет работа, разная по трудоемкости и напряжению моральных сил. И эту работу дети Аркадия Кушакова, с детства научившиеся смотреть в глаза животным, а может, и понимать эти глаза, наверное, уже готовы честно выполнить.

И как бы я не хотел, чтобы в тот лес, куда, возможно, пойдут и мои дети, явилось желание убить, обвешать себя трофеями. Наверное, там, где нужно работать, развлекаться все-таки нельзя. Развлечение — это в конце концов плеск эмоций, отпущенные вожжи, и кто сказал, что эти «вожжи» вдруг да не освободят в человеке, недостаточно подготовленном для дороги с ружьем, страшное стремление уничтожить в лесу все живое… И надо очень бояться, если ваш ребенок, не умеющий видеть вокруг краски и слышать музыку природы, не понимающий закаты и восходы, не умеющий ценить соседство доверчивых животных, возьмет в руки ружье. И может быть, поэтому уже сейчас где-то должна быть установлена граница, граница выстрела по живому, перейти которую получит право не только тот, кто знает материальную часть оружия и правила, отличающие браконьера от узаконенного охотника. И наверное, тогда человек, отправившийся в лес с ружьем, не всегда поднимет свое оружие в сторону токующего глухаря или вальдшнепа, тянущего над багровым от зари редколесьем. А может быть, такому человеку ружье не потребуется и совсем, если выстрел не будет обычной работой, работой ради жизни людей.

И может быть, тогда у людей, вошедших в лес, в природу, коснувшихся ее в своей работе или на отдыхе, останется время более внимательно отнестись к словам дедки Степанушки, который оценил небольшое таежное озеро в целый миллион. Может быть, тогда случайные в лесу люди будут более осторожно относиться к тому богатству, которое оставила нам природа и с которого нам разрешено получать только проценты.

Глава двадцать третья

Куница

Когда и как родилась в нашем лесу первая песня? Какое чувство привело человека к желанию вдруг запеть?.. Тоска, глубокая, безысходная тоска, о которой надо рассказать другим? Или радость, когда хочется запрокинуть голову к небу и запеть в ответ улыбающемуся солнцу?.. А может, не только тоска, не только радость в отдельности, а сразу вся гамма чувств, переполнивших человека, однажды попросила выхода… Пожалуй, первая песня, спетая в охотничьей избушке, так и была рождена и радостью удачи, и неожиданной грустью по оставленному дому, когда к этому дому лежала долгая таежная тропа по глубоким сугробам…

«С тобой можно зимовать — ты хорошо поешь…» Это была оценка человеку, который уходил с тобой на зимнюю работу в тайгу. Аркадий Кушаков пел хорошо. Может быть, где-нибудь там, где существуют другие оценки качества голоса, мастерства исполнения, Аркадий и побоялся бы спеть, но здесь, в тайге, все было по-другому, здесь просто надо было уметь вовремя вспомнить хорошие слова и не очень громко произнести их вслух.

Какие песни мы пели в ту зиму, когда встретились с Аркадием под одной крышей? Мы вспоминали хорошие песни военных лет, песни про темную ночь, про землянку, про товарища, который дал закурить другому, вспоминали и поздние песни про синий троллейбус, про бабье лето, про снег, про Канаду и, конечно, про звезду рыбака…

О звезде охотника песен, к сожалению, не было, но эта звезда, наверное, должна была светить человеку, у которого звезды были нередко единственным собеседником в долгие зимние ночи…

Собиралась ли появиться вчера наша звезда — не знаю. Я знаю другое — вчера вечером в печи «не стрелило» полено. Если из печки в ночь перед охотой с треском не вылетит уголь, то выстрела по кунице может и не быть. Правда, куницу часто берут в дупле живой, но живая куница, принесенная домой, — это все равно что удачный выстрел.

Вчера вечером печка не обещала нам удачи. Сегодня утром, еще перед голубыми тенями на снегу, мы топим ее наскоро, но жарко. Жар струями течет по стенам, облизывает окно, а со стекла все ниже и ниже спускается лед,