Я живу в заонежской тайге. В медвежьем краю - Анатолий Сергеевич Онегов

дома, от избушки. Знаем точно, что и немного к востоку. Помним, что шли на Индоманку, а Индоманка не на западе. Куница водила долго. Куда шли за ней? Зверек бежит больше прямо, реже кривит. Уходили за ним тоже на восток, больше на восток, чем к югу. И теперь выходить на север до дороги. Дорога будет как раз поперек нашего пути.

И снова тайга, глухая, перезревшая, из века в век ложившаяся друг на друга. Болота. Ноги в воде. Ноги снова в ледяных лаптях, приклад снова обивает лед с сапога, но удары редкие — некогда, надо выходить, уже поздно. Снег валится на голову, на плечи, на мешок. Снег в ружейных стволах, снег по пояс. Под снегом упавшие деревья нет-нет да и захватывают ногу… Хруст льда под снегом… Быстрей, быстрей — внизу топь, проваливаться нельзя… Который час? А зачем? На часы не смотришь. Бьем дорогу — канаву в снегу. Впереди по очереди. Хочется остановиться, перевести дух, освободить грудь от жара и даже не курить… Наконец дорога. Где мы? До дома далеко, но теперь проще — ясно, сколько осталось…

Сегодня, наверное, был красивый день. Наверное, можно было прийти в шалаш под березой, прийти рано и ждать, когда в кружевах инея закачаются на ветвях густо-черные тетерева… Можно было бы увидеть красную палящую бровь петуха, два белых развода по его хвосту, можно было бы любоваться утром, голубыми тенями, огнем холодного солнца, горящими красками тайги, а потом выйти на озеро и стоять над глубиной в игре бриллиантов, выброшенных из ледяных трещин… Наверное, сегодня был яркий, красивый день… Сейчас от ушедшего дня остались лишь ели на берегу озера, и теперь над черной стеной уснувшей тайги высоко-высоко мерзнут звезды… Одна, вторая, третья… Много-много звезд, далеких, будто падающих вниз…

У дома давно жмутся псы. В дверь первым врывается мороз, врывается густо и широко, мороз хочет забраться всюду и сразу, но тает. Гремят мисками собаки. Собак надо кормить… Коптилка, сброшенные сапоги, дрова, суп, чай, папироса. Чай, и снова чай. И еще один вечер, уже ночь у печки перед огнем в надежде на завтрашний день, на выстрел полена и на звезду…

В домике только редкий постук кружек о доски стола и планы, планы на завтра, на послезавтра, на еще дальше. Планы не на звезду, а на продукты, на себя и на собак. За планами приходит и старая память, а с памятью прошлого встает откровение, мужское крепкое откровение без бранных слов, чистое, полумолчаливое откровение двух людей, взявших себе имя — охотники… Охотники теперь встретились, сошлись вместе, чтобы легче пройти в лес, чтобы удачней взять зверя и побыть у гаснущего огня и памяти о далеком доме…

Детям своим Аркадий не желает дороги в лес. Желает все: от топора до трактора, но не ружье… Жалко жену — она ждет, думает, переживает… Но… Где все то, что должно следовать за этим убедительным союзом?.. И только молчание. Нам ничего не надо объяснять друг другу — мы все давно объяснили себе… Куний воротник? Он мне не нужен… Деньги?

Да, только деньги были нужны тому выродку, который поднял топор на двух охотников, добро принявших его. Беда откровенных людей была лишь в том, что к концу сезона им удалось взять пятнадцать куниц… Куниц убийца забрал, а людей сжег в избушке вместе с собаками. Зверь пытался замести следы, забыв, что лес не умеет скрывать преступления… Двести семьдесят семь рублей пятьдесят копеек — вот, наверное, и ответ на вопрос, сколько куниц могут добыть два удачливых охотника за сезон промысла. У тех двух тоже была какая-то своя звезда…

Я не верю в звезды. А ты веришь, Аркадий?.. Аркадий молчит. Молчат спокойное лесное мужество и верность охотничьему слову… И снова чай. Уже совсем оттаяло окно, и за окном появились звезды, а вместе со звездами пришла и запелась вполголоса неплохая песня:

У рыбака своя звезда…

Я выхожу в ночь, под звезды, долго смотрю на них, слушаю молчание тайги и беспокойно пробую щекой еще тихие, но уже настойчивые толчки ветерка с запада… Неужели к утру загустеет небо, неужели ветер и снежная каша?.. И глухой день… Не надо ветра и снега. Мне надо завтра работать, надо идти в тайгу за куницей. В метель куница больше лежит, ходит коротко, снег тут же забивает следы, и зверек становится тайной, к которой в плохую погоду мы еще не подобрали ключи… Лучше звезды… Пусть звезды.

Глава двадцать четвертая

Жить

Автобус осторожно прижался к обочине, устало притормозил и замер — водитель устроил перекур посреди дороги. Тогда была весна, было теплое бело-голубое небо. Казалось, тепло пришло к этому вечеру от парного молока, которое чуть-чуть добавили в голубые краски небес. У дороги уже поднимали слабенькие головки первые фиалочки. Был вечер, вечер перед завтрашним новым весенним днем, перед новым всплеском солнца, тепла, перед новыми потоками воды, перед новыми, появившимися из-под снега лесными дорогами… Завтра я пойду по этим дорогам. Но Аркадий Кушаков уже никуда не пойдет в эту весну.

Дикий, неожиданный случай: нож бульдозера опустился на ноги — и человек оказался на больничной койке… Еще несколько часов тому назад я видел его, худого, желтого, видел его ноги, прикрытые простыней, и хорошо знал, что этим ногам уже не придется ходить ни нынешней весной, ни нынешним летом. И сейчас теплое весеннее небо совсем не так, как хотелось бы, светило мне после тихих, но прямых и сильных слов, произнесенных Аркадием: «Ничего, мы в лесу, как на войне, а на войне раны не считают». Помню: я тогда шутил, просил сестру оставить рядом с Аркадием койку и для меня, ссылаясь на те неожиданности, которые могут встретиться уже на завтрашней лесной дороге. Аркадий тоже пытался шутить, просил не лезть в пасть зверю именно сейчас, когда вот-вот должен начаться гон медведей…

Я помнил эти