Мальчики, вы звери - Оксана Тимофеева

неоправданное беспокойство за жизнь отца, служит фантазия, преследующая пациента после того, как некий капитан на военных сборах шокирует его рассказом об «одной особенно изощренной пытке, применяемой на Востоке», в ходе которой в задний проход связанного человека вгрызаются крысы[102].

Эта фантазия кладет начало ассоциативному ряду, в котором ключевую роль играют крысы. Это крысиный театр. Как пишет Фрейд: «Крысы стали для него многозначным символом, который постоянно приобретал дополнительные смысловые оттенки»[103]. Они как бы оказываются связующим звеном между разными частями личности пациента, между его настоящим и прошлым, ненавистью и любовью. В списке, который составляет по этому поводу Фрейд, наличествуют крысы-деньги (грязные гульдены, долги и платежи), крыса-пенис (анальный эротизм), крысы – переносчики опасных инфекций (боязнь заразиться сифилисом), а также крысы-дети.

Оставив в стороне все остальные ассоциации, я бы хотела сосредоточиться на последней – крысы-дети, – проливающей свет на то, что скрывается за сценой очередной драмы об инфантильной сексуальности и семейных отношениях, поставленной Фрейдом в терапевтических целях. На пути анализа Человека-крысы есть некий люк, нечто вроде кроличьей норы из «Алисы в Стране чудес» Льюиса Кэрролла, в которую можно провалиться. Крысиная нора. Она зияет, как обморок времени: в реальности крысиной норы настоящее и прошлое совпадают; там отец может быть еще жив, мальчик еще может предотвратить его желаемую смерть, как и собственное умопомешательство. Но это также и могила времени, где замурованы скрытые возможности, альтернативные сценарии жизни. Крысиная нора уходит вглубь психической реальности, являясь одновременно и убежищем, и ловушкой. И именно память – включая память о том, чего не было, – приоткрывает вход в нее. Приведу одно из воспоминаний, которым делится пациент, и ассоциативную цепочку, вызванную этим воспоминанием:

Однажды на кладбище он заметил, как по могиле отца прошмыгнула какая-то большая тварь, которую он принял за крысу. В тот момент он подумал, что она вылезла из могилы отца, где глодала его труп. Образ крысы неразрывно связан для него с представлением о том, что крыса грызет и кусается острыми зубами; но за свою способность кусаться, за свою прожорливость и нечистоплотность крысам приходится расплачиваться, ведь люди жестоко их травят и безжалостно истребляют, и он не раз с ужасом наблюдал подобные сцены. Часто он испытывал жалость к этим бедным крысам. В конце концов, он и сам когда-то был таким же гадким маленьким замарашкой, он и сам когда-то кусался в порыве ярости, за что его жестоко наказывали. Крыса и впрямь могла поразить его «полным сходством» с ним самим[104].

В примечании Фрейд указывает, что на самом деле это была не крыса, а хорек («они во множестве водятся на центральном кладбище в Вене»[105]). Он приводит это чрезвычайно богатое аллюзиями воспоминание лишь затем, чтобы, в соответствии со своей теорией инфантильной сексуальности, связать его с первоначальной фантазией о пытке крысами: мальчик-крыса находит бессознательную реализацию своего бессознательного эдипального желания в сладострастной ярости по отношению к отцу. Я же хочу сместить фокус анализа, обратив внимание на контраст между воображаемой пыткой крысами и реальной пыткой крыс: сценами жестокой травли и безжалостного истребления этих животных, которые пациент – я снова процитирую – «не раз с ужасом наблюдал»[106]. Фрейд на этом не задерживается, но мы обратим внимание: подобно маленькому Гансу, чье расстройство могло быть спровоцировано сценой избиения лошади, мальчик-крыса тоже становится свидетелем жестокого обращения с животными. Воспоминание об истреблении крыс, которое он регулярно наблюдал, заставляет его идентифицироваться с этими животными. Что если в начале этого случая, как и предыдущего, была эмпатия – или лучше сказать любовь, обернувшаяся неврозом? Что если сексуальность – это всего лишь ширма, закрывающая от взгляда травматичное столкновение с насилием и прячущая крысиную нору в душе человека?

Сцена на кладбище связывает два сюжета: не играет ли хорек из могилы роль одной из тех самых крыс? Тех самых, что вгрызаются в отца, но и тех самых, которых какие-то люди травили и истребляли с жестокостью ничуть не меньшей, чем та, с какой отец наказывал мальчика за укус? Ребенок и животное пойманы в замкнутый круг насилия, не умея ответить, или умея, но только так: «Лампа! Полотенце! Тарелка!» Это первый крысиный круг. Второй крысиный круг еще менее очевиден и более глубок: отец, с которым мальчик себя отождествляет, – такая же крыса, как и он сам. Грызун, вылезающий из могилы, входит на сцену в качестве призрака отца. Крыса связывает прошлое и настоящее: на дне крысиной норы всегда живой отец, которого мальчик боится, но также любит. Это круг любви, который глубже, чем круг насилия и ненависти, круг тождества, в котором живой и мертвый, человек и животное, сын и отец находятся в состоянии смешения. Крысы-дети должны пройти через круг насилия и мучений, чтобы превратиться в источник заразы, в грязные деньги, в грязные члены, в чувство вины.

Фрейд указывает на важное отличие между двумя механизмами вытеснения, которые задействуются психикой при формировании болезни из некоторого травматического события – амнезии, характерной для истерии, и изоляции при неврозе навязчивости:

При истерии события, послужившие непосредственным поводом для заболевания, как правило, забываются точно так же, как и детские переживания, за счет которых энергия аффекта, вызванного такими событиями, преобразуется в симптомы. <…> Такая амнезия и является признаком произведенного вытеснения. При неврозе навязчивого состояния, как правило, все происходит иначе. Детские переживания, которые явились предпосылкой для развития невроза, еще могут забыться, хотя зачастую амнезия не бывает полной; что же касается событий, которые послужили непосредственным поводом для заболевания, то они сохраняются в памяти. Тут действует другой, по сути более простой механизм вытеснения; сама травма не забывается, но воспоминание о ней лишается эмоционального заряда, и в сознании сохраняется лишь нейтральное представление, которое кажется неважным[107].

В качестве иллюстрации второго механизма Фрейд приводит случай с другим своим пациентом – чиновником, всегда расплачивавшимся за сеанс чистыми, гладкими гульденами, которые, как оказалось, он разглаживал перед этим дома утюгом. По словам самого пациента, «совесть не позволяет ему вручать другому человеку грязные банкноты, поскольку к ним пристают опасные бактерии…»[108]. Когда Фрейд в другой раз спросил его о его сексуальной жизни, пациент рассказал о том, что время от времени, втираясь в доверие к респектабельным семьям и изображая из себя «этакого старого доброго дядюшку», соблазнял юных девушек и ласкал их гениталии пальцами. Фрейд отмечает: «Контраст между его деликатным обращением с бумажными гульденами и той бесцеремонностью, с которой он растлевал доверенных ему девочек, я мог объяснить лишь смещением чувства