Мальчики, вы звери - Оксана Тимофеева

с того, что Лай, царь Фив, бросает своего новорожденного сына со связанными ногами на горе Киферон. Почему Лай решился на детоубийство? Потому что верил пророчеству, что сын убьет его. Отец проецирует свои страхи на собственного ребенка и действует согласно логике превентивного удара. В своей книге «Онтовласть» Брайан Массуми объясняет: «Превентивность – это временнóе понятие. Оно обозначает действие в момент до угрозы, прежде чем угроза возникнет как ясная и реальная опасность»[76]. С точки зрения Массуми, превентивность определяет новый режим власти с начала «войны против терроризма» Джорджа Буша – младшего. Однако логика превентивности не так нова. Судя по всему, она представляет собой один из инвариантов патриархального мышления с самой античности и лежит в основе параноидальной фантазии о детоубийстве: нужно убить, потому что иначе будешь убит сам. Машина маскулинности втягивает человека в порочный круг превентивного насилия в отношениях между сыном и отцом. Фрейд сосредоточился на содержимом психики ребенка, а не отца, и пролил свет только на один из аспектов этой машины – отцеубийство, – но пренебрег фантазией «ребенка убивают», темной стороной института отцовства.

Леклер пишет: «Поразительно, но до сих пор все внимание было обращено на его [детоубийства] спутники в созвездии Эдипа: фантазии об убийстве отца, о сексе с матерью или о разрывании ее на куски. Никто не говорит о попытке убить Эдипа-ребенка, хотя именно ее провал и определяет трагическую судьбу героя»[77]. После того, как мальчик по имени Эдип спасен пастухом, он тоже, в свою очередь, получает пророчество: он должен убить своего отца и жениться на своей матери. Он сбегает от людей, которых считает своими родителями, встречает на дороге грубого незнакомца и, не подозревая, что это и есть его биологический отец, убивает Лая. Затем приезжает в Фивы, где на самом деле родился, и женится на вдове убитого незнакомца, своей матери Иокасте. Так он исполняет пророчество, сам того не зная.

Желание у Фрейда равно судьбе: в действительности мы желаем совсем не того, о чем думаем, что желаем. Из его интерпретации мифа об Эдипе следует, что желание – это как раз то, чего мы не хотим, от чего пытаемся убежать: что угодно, только не это! Желание как судьба исходит не «изнутри» Эдипа, но как раз извне, из слепой воли богов. Фрейд считает, что конфигурация желания, воплощенная в мифе об Эдипе, универсальна. Но при этом Эдип – как раз, возможно, единственный, кто действует по этому сценарию. Как правило, люди все-таки предпочитают воздерживаться от таких актов, как отцеубийство или инцест, или, скорее, вовсе не рассматривают такую возможность. Дело в том, что универсальность эдипова комплекса, на которой настаивает Фрейд, обеспечивается именно бегством от своего желания. Эдип тогда оказывается единственным человеком на свете без эдипова комплекса, поскольку он, пусть и вопреки своей воле, попросту следует судьбе, тогда как все остальные находят способы избежать ее. Грубо говоря, вместо того чтобы убивать отцов и спать с матерями, как нам «суждено», мы производим фантазии, которые Фрейд связывает между собой в понятии эдипова комплекса. Театр души предоставляет самые различные способы избежать судьбы и спрятать ее в темную комнату бессознательного желания. В ряду таких способов привилегированное место занимают психические расстройства[78].

В эссе «Достоевский и отцеубийство», которое я цитировала выше, Фрейд подвергает сомнению диагноз, который обычно ставили писателю – эпилепсия, – и выдвигает гипотезу, что причина его припадков могла быть не соматической, а психической – то есть это был истерический симптом: «Достоевский сам называл себя – и другие считали так же – эпилептиком из-за своих периодических тяжелых припадков, с потерей сознания, судорогами и с последующим дурным настроением. При таких обстоятельствах наиболее вероятно, что эта так называемая эпилепсия – лишь симптом его невроза, который в этом случае нужно было бы классифицировать как истероэпилепсию, то есть как тяжелую истерию»[79]. Настаивая на различии между органической эпилепсией, поражающей мозг, и «аффективной», представляющей собой форму невроза, Фрейд объясняет, что «в первом случае душевная жизнь подвержена чуждым ей нарушениям извне, во втором – нарушение выражает саму душевную жизнь»[80]. Иными словами, одно относится к телу, другое – к душе.

В поисках того, что могло бы послужить причиной невроза, Фрейд совершает экскурс в детство и семейную историю писателя. Достоевскому было восемнадцать лет в 1839 году, когда его отец, дворянин, умер при невыясненных обстоятельствах. Официальной причиной смерти был апоплексический удар, однако другие источники сообщают, что он был убит крепостными крестьянами в своем маленьком поместье под Москвой. Мотивом убийства могла быть месть: отец много пил, жестоко обращался с крепостными и предавался беспорядочным сексуальным связям с крестьянскими девушками. Считается, что эпилептические припадки у Достоевского начались после того, как он узнал о смерти отца. Фрейд принимает эту версию, находя в ней подсказку для своего исследования: «Наиболее правдоподобно предположение, что припадки имеют свои истоки в раннем детстве Достоевского, что поначалу они характеризовались более слабыми симптомами и лишь после потрясшего его в восемнадцатилетнем возрасте переживания – убийства отца – приняли форму эпилепсии»[81].

Более слабые симптомы, упомянутые Фрейдом, возникли намного раньше, когда Достоевский был еще ребенком: «У этих припадков было сходство со смертью, они были вызваны страхом смерти и сопровождались впадением в летаргический сон»[82]. Фрейд интерпретирует эти состояния как идентификацию с «покойником – с человеком, действительно умершим или еще живущим, но которому желают смерти»[83]. Во втором случае припадок случается как своего рода наказание: «Пожелавший другому смерти теперь становится этим другим и сам умирает»[84]. В логике эдипова комплекса человек, чья смерть является желанной, – это, конечно, отец, к которому сын испытывает амбивалентную смесь любви и ненависти. После известия о смерти отца истерическое самонаказание Достоевского развивается до эпилептических припадков: исполнение вытесненного бессознательного желания приносит ему удовлетворение и эйфорическое чувство свободы, за которое он немедленно себя наказывает, и наказание тем суровее, что он как бы сам в этот момент становится своим отцом. В этой динамике Фрейд видит и ответ на вопрос, почему припадки перестали мучить писателя во время ссылки в Сибирь: «Осуждение Достоевского как политического преступника было несправедливым, и он должен был это знать, но принял незаслуженное наказание от батюшки-царя как замену наказания, заслуженного за грех по отношению к настоящему отцу»[85].

Надо понимать, что, конечно, все эти фантазии о смерти и наказании не достигают сознания. Достоевский не думает о них, оплакивая отца – довольно деспотичного, но все же любимого. Вина Достоевского – не реальная, а фантазматическая, бессознательная. Он не совершал и не желал совершить преступление, за