Мальчики, вы звери - Оксана Тимофеева

Ницше теряет сознание. Затем следует стремительное ухудшение его психического заболевания, от которого он так и не оправится. Оплакивая лошадь, философ отказывается от человеческого мира и языка. Все попытки вернуть его в норму терпят крах, потому что он разучился следовать правилам игры. В отличие от Ницше, маленький Ганс хочет излечиться от своей «дури» и весьма успешно осваивает уроки картезианства – даже успешнее, чем его отец мог предположить. Повторив мантру о том, что кнут не причиняет лошадям боли, мальчик вдруг заявляет: «Один раз я даже сам лошадь бил. Я взял плетку и стал лошадь стегать, а она упала и затарабанила ногами»[59]. Звучит неправдоподобно, и вскоре в ходе разговора выясняется, что мальчик просто выдумал эту историю:

Ганс: «Я сказал тебе неправду».

Я: «А что из этого правда?»

Ганс: «Да все неправда, я просто пошутил».

Я: «Так ты вообще не брал лошадь из конюшни?»

Ганс: «Нет!»

Я: «Тебе просто хотелось так сделать».

Ганс: «Еще как хотелось, я даже себе все это представлял»[60].

Сцена, в которой Ганс сам стегает лошадь, является фантазией, и эта фантазия немедленно приобретает либидинальную окраску, когда вместо лошади он уже бьет свою мать: «Просто хотелось бы [побить ее] и все»[61]. Так при активном содействии отца ребенок переходит от эмпатии к жестокости, от сострадания к садистическим фантазиям, от «быть лошадью» – к «бить лошадь». Между этими двумя состояниями есть момент, когда он кусается как лошадь, что отец интерпретирует как отождествление сына с ним самим: «„С некоторых пор Ганс повадился играть в лошадку: скачет по комнате, валится на пол, брыкается и ржет; тут как-то раз даже привязал к шее кошелку, как торбу с овсом. То и дело он подбегает ко мне и кусается“… В игре он изображает коня и кусает отца, в общем, отождествляет себя с отцом»[62]. С точки зрения отца, такое отождествление объясняется страхом кастрации, который появился у мальчика после попыток мастурбации и напомнил ему о другой угрозе: что лошадь откусит ему пальцы. Все эти элементы собираются в пугающей фантазии о том, что отец-лошадь войдет в комнату и укусит. Но что, если, падая, лягаясь ногами и кусая отца, Ганс-лошадь не столько отождествляется с ним, сколько бунтует против него, как лошадь?

Отец направляет сына к переходу из детского мира причудливых, странных множественностей к взрослой нормативности с ее бинарными различиями: люди и животные, мужчины и женщины. К норме, которой управляет отцовский закон, предполагающий иерархическую семейную структуру и санкционирующий насилие в адрес лошадей, женщин и детей. Переход из одного мира в другой отмечен сексуальностью – она смягчает ужас от зрелища избиваемого или падающего животного и прячет его за вуалью эротики и фаллического символизма. Ребенок пытается рассказать о том, что лошадь упала, но отец на лету подменяет его неудержимо рвущуюся изнутри жалость на слишком человеческую эротическую историю о желании и ревности внутри семейного треугольника:

В этот момент опрокидывается игрушечная лошадка, с которой Ганс все это время возился. Он кричит: «Лошадка упала! Смотри, как она ногами тарабанит!»

Я: «Ты немного злишься на папу за то, что его мама любит?»

Ганс: «Нет».

Я: «А чего же ты начинаешь плакать, стоит только маме меня поцеловать? Ревнуешь, что ли?»

Ганс: «Ну да».

Я: «Что бы ты сделал, если бы сам был папой?»

Ганс: «А ты был бы Гансом? – Тогда я бы тебя каждое воскресенье в Лайнц возил, вернее, каждый день. Я бы таким папой был – хорошим-прехорошим»[63].

Мы снова видим, как отец в ходе этих бесед буквально навязывает сыну роль Эдипа и пытается обнаружить следы собственного присутствия во всех фантазиях Ганса. Он продолжает намекать ребенку, что тот хочет занять его (отца) место, хочет сам стать отцом, – даже в те моменты, когда мальчик делится с ним своим совершенно удивительным желанием стать матерью, родить много детей и заботиться о них[64]. Не следует забывать, что это прогрессивная, интеллигентная семья, в которой, в отличие от большинства буржуазных семей, детскую сексуальность не пытаются вытеснить или подавить. Напротив, она служит предметом открытого обсуждения в очень демократичном и свободном духе. Ни одна тема здесь не является запретной, для свободного полета мысли распахнуты все двери, и в конце концов такой подход действительно помогает Гансу преодолеть свою детскую фобию.

Выступление Умного Ганса в 1904 году

Однако что-то очень важное теряется на этом пути к нормальности. Что-то, что предшествует сексуальности или находится за ее пределами: некая лошадность, не столько дополняющая эдипальную семейную историю, сколько конкурирующая с ней. И именно эта лошадность подвергается насилию: не физическому насилию, от которого ежедневно страдают реальные лошади, но – заимствуя определение Славоя Жижека, – символическому насилию, то есть насилию языка как такового[65], подчиняющему субъекта предшествующим идеологическим структурам (в нашем случае из детской небинарности оно производит мужчин и женщин). Символическое насилие невидимо. Но видимое физическое насилие – например, насилие над животными, которые якобы не чувствуют боли, – можно рассматривать как эффект символического, в той мере, в какой структуры символического определяют, что в обществе допустимо, легитимно и нормально. Таким образом, посредством сексуального нарратива отец подвергает сына определенной идеологической обработке, подготавливая его жить и быть успешным в мире, где бьют лошадей.

Между тем отношения между лошадьми и образованием не сводятся к половому воспитанию мальчиков. Если бы Ганс с отцом отправились из Австрии в соседнюю Германию, они могли бы там встретить удивительного коня по имени Умный Ганс. После публикации статьи под заголовком «Чудо-конь из Берлина»[66] в газете The New York Times (1904) он прославился на весь мир благодаря своей способности решать интеллектуальные задачи разной степени сложности – например, считать или отвечать на различные вопросы, отстукивая копытами определенное число раз. Его хозяин Вильгельм фон Остин – учитель математики, увлекающийся дрессировкой лошадей, – путешествовал по стране, бесплатно демонстрируя способности Ганса всем желающим. Он хотел показать, что лошади – умные создания и могут проявить свой интеллект, если к их воспитанию подходить «с научной точки зрения»[67].

Заметим, что в то время, особенно после публикации «Происхождения видов» Дарвина, возникла новая интеллектуальная тенденция переосмысления традиционных представлений о психической жизни и когнитивных способностях животных, и феномены вроде этого привлекали много внимания. В 1904 году немецкое министерство