Путь к блаженству - Патриция Гарфилд

гнездо осиный рой, заблокировав эту территорию от всяких посещений. Через некое неведомое нам отверстие осы ухитрились пробраться в единственную в доме ванную комнату, где каждого подстерегала опасность быть ужаленным. Мы ходили в туалет, вооружившись аэрозолем от насекомых. Однажды, когда я утром умывалась, оса залетела ко мне под халат и ужалила в грудь. Но эта нечисть появилась позднее — одновременно с вторжением в подвал больших, как кошки, крыс. В детстве мне и без них хватало тревог. Отец трудился как мог: перекапывал землю, сооружал каменные стены и клумбы, заделывал дыры — но дом все равно оставался в моем представлении ужасным.

Мне было стыдно приводить друзей в эти развалины, так не похожие на их дома. Наш дом стоял на крутых холмах, далеко от той улицы, где жили ребята, с которыми я играла в прятки, и, по моим тогдашним представлениям, был очень уродливым. Неважно, что здесь можно было посидеть у костра, а мой младший брат, прежде такой бледный, благодаря играм на большом дворе стал сильным и розовощеким, неважно, что здесь мы могли любоваться цветами и полями — для меня этот дом все равно оставался отвратительным, а моя социальная жизнь казалась навсегда разрушенной.

С одной стороны к дому на Ивовой улице примыкал лес, а через дорогу начинались поля, но зато с другой стороны и позади дома располагалась известняковая каменоломня. Оранжево-черные грузовики беспрестанно перевозили переработанный в порошок белый известняк, который выплевывался чудовищной камнедробилкой. День за днем драконовы пасти машин откусывали от скалы огромные ломти, и наш дом вместе с деревьями находился в опасной близости от владений каменоломни. В непредсказуемом ритме слышались динамитные взрывы, раз за разом расшатывавшие скалу. Весь наш дом содрогался от каждого удара. Мне казалось, что на земле вообще не осталось ни одного спокойного уголка.

Следует ли винить в случившемся травму от перемены места, все более портившиеся отношения между родителями, мои новые страхи, перенесенный в детстве коклюш или серо-белую пыль из каменоломни, а может быть, сработало все вместе? Но, какова бы ни была причина, мама клянется, что, как только я увидела этот дом впервые, я сразу же слегла с удушьем.

Так началась для меня многолетняя пытка астмой, ужасные ночи, когда не хватало дыхания, когда я не могла дождаться утра, и мама, чтобы как-то меня отвлечь, ночь напролет читала вслух книгу — в ожидании открытия аптеки, где можно будет купить лекарство, или начала приема у доктора, который сделает мне инъекцию адреналина. Конечно, так продолжалось не все время, но болезнь часто возвращалась, пока я не перешагнула далеко за двадцатилетний рубеж и не оставила навсегда этот дом.

На всех фронтах дела становились все хуже и хуже. Мне не хочется вспоминать свою прогрессирующую болезненную худобу, мальчишек, дразнивших меня «зубочисткой» и называвших мои маленькие груди «фальшивыми», ненавистную соседку по парте, которая пересчитывала мои позвонки и на уроке по гражданскому праву втыкала в меня булавки, а также свои плохие зубы, которые начали разрушаться, подобно нашему дому, и мучительное чувство одиночества, когда меня не выбрали в женскую организацию неполной средней школы.

Внутренняя боль отражалась на моем лице: на нем постоянно вскакивали и лопались темно-красные прыщи, усиливая мои ежедневные мучения. Однажды я стояла в очереди на прием к врачу и один маленький ребенок спросил свою маму: «Что, у этой леди корь?» Я съежилась, и мне захотелось провалиться сквозь землю. А люди, которые говорили: «Ты была бы настоящей красавицей, будь у тебя чистая кожа», отнюдь меня не утешали. От сознания, что такое невозможно, мне делалось еще хуже.

Самым болезненным переживанием этого периода было чувство изоляции. Когда возле средней школы имени Томаса Уильямса собирались школьные автобусы, чтобы развезти по домам пассажиров в узких брюках, в фетровых юбках, в блузках с пристегнутыми воротничками и в коротких носках, меня ожидал совсем другой путь. Я больше не спешила радостно домой, чтобы одной или с подругами с головой уйти в свои фантастические игры; медленным шагом, с тяжестью на сердце я неохотно брела к холодному строению на холме.

Сама удаленность дома обернулась для меня дополнительным бременем. Двумя главными социальными событиями в старших классах стало образование женских организаций и начало обучения бальным танцам. Я уже упоминала, что меня не приняли в женскую организацию. Из-за этого я проплакала много ночей и дней. Меня беспрерывно пытались утешить две верные подруги (с которыми я дружила еще со времен кукольных представлений). Они обещали, что на следующих выборах меня не посмеют вычеркнуть. Но танцевальные классы были открыты для всех — каждую пятницу, вечером, в течение всего учебного года. Какое же отчаяние меня охватило, когда я узнала, что из-за расположения нашего нового дома мне придется посещать ближайший из двух танцевальных классов! Ведь в него ходили почти исключительно ребята из другой, конкурирующей с нашей, школы.

Итак, я оказалась почти в полном одиночестве в обоих мирах: всю неделю я чувствовала себя в изоляции среди собственных одноклассников, а в пятницу вечером, в красных вельветовых брюках и черных лодочках, я, как правило, стояла в стороне, мрачно уставясь в пол, в то время как другие девчонки проплывали мимо меня под звуки фокстрота. И то обстоятельство, что утро понедельника начиналось с обмена впечатлениями о последнем уроке танцев, заставляло меня ощущать себя все более одинокой и все более отличной от других.

Я уходила в себя. Я писала стихи. Я стала посещать церковь (по крайней мере, там я чувствовала себя частью социального окружения). Я много читала, хотя учеба в школе больше меня не радовала. Собственно говоря, я балансировала на тонкой грани, отделяющей здоровье от умопомешательства.

Однако ситуация не была полностью безысходной. Обнаружились какие-то поддерживавшие меня силы. В четырнадцать я начала ходить на свидания, и несмотря на споры о том, безнравственен или нет поцелуй в первый вечер знакомства, и на то, что традиционное методистское воспитание требовало подавления в себе мыслей о сексе, эти свидания как-то компенсировали мои невзгоды. Оставаясь тощей, прыщавой и слишком высокой для большинства медленно растущих мальчишек, я вдруг поняла, что некоторые из них находят меня довольно привлекательной.

Примерно в это же время я начала записывать свои сны. Я не предчувствовала свою будущую работу. Был просто интерес, который вырос из рассказов матери о прочитанных ею книгах по психологии, а также из моей неизменно яркой сновидческой жизни. Я помню первый сон, который попыталась проанализировать, то недоверчивое отношение, с каким я подбирала свободные ассоциации к