Между нами терапия. Исследование себя и ценности бессознательного - Ирина Гиберманн

темы окажутся вторичными, если не посмотреть в самое начало. А в начале — не идея. В начале — страх. Страх — это первый контур психики. Не чувство. Не реакция. А организующий принцип. Мы формируемся не вокруг ресурсов, а вокруг угроз. Не вокруг смысла, а вокруг того, что его может разрушить. Страх не добавляется к психике позже — он вшит в её ткань с самого начала. Если прислушаться, можно заметить: всё, что мы называем «характером», — это способ быть с собственной уязвимостью. Быть с ней или её не замечать. Обходить её или прорываться через неё снова и снова, до изнеможения. И где-то на этом маршруте возникает структура. Не как выбор, а как повторяемый поворот в одну и ту же сторону.

Почему страх? Потому что он — первая метка. Он появляется раньше, чем «я». Он возникает в теле, когда нет никого, кто может объяснить, что происходит. Он остаётся, даже если событие забыто. Он возвращается, когда всё вроде бы хорошо. Потому что он — не про событие. Он — про отсутствие контейнера.

Мы не боимся темноты. Мы боимся быть одни в темноте. Мы не боимся перемен. Мы боимся, что никто не подхватит, если мы упадём. Мы не боимся стабильности. Мы боимся, что она мёртвая. Мы не боимся близости. Мы боимся, что нас в ней растворят, всосут, поглотят — и больше не вернут. И именно здесь — на этих узлах, на этих контрастах — рождаются оси, которые позже станут системами. Мы не приходим в мир со структурой, но приходим с чувствительностью к тому, что невыносимо. И психика выбирает: замереть или сбежать, сжаться или растечься, выстроить броню или раствориться в другом. Поэтому мы начинаем со страха. Потому что страх — это движение до мышления. До слов. До ощущений собственного тела. Это первое, что психика фиксирует в себе как инерцию: «так было слишком». Или: «так было слишком мало». И именно с этого — с переноса ужаса в ритм — начинается всё остальное.

Но чтобы страху было за что зацепиться, чтобы он мог вплестись в структуру, а не просто пройти мимо как короткий телесный спазм, психике нужен материал. Ей нужно вещество, в котором он может осесть. Нужно пространство, где он может задержаться, где может отпечататься. И таким веществом становится память. Не та, в которой мы вспоминаем. А та, в которой что-то накапливается, даже если мы об этом ничего не знаем.

Память появляется не как функция. А как отложение. Как внутренняя пыль. Как осадок. Как след от того, что однажды произошло слишком рано, слишком быстро, слишком резко. Или наоборот — не произошло вовсе, когда должно было. Мы не помним, но в нас уже есть место, в котором это записано. И это место — не мысль. Не событие. Это — реакция. Фильтр. Сжатие. Уход. Настороженность. Стремление убежать раньше, чем станет опасно. Привычка не чувствовать, чтобы не чувствовать снова. Это не память, это — отзыв. И этот отзыв — и есть то, на чём будет держаться структура. Память — это не то, что мы вспоминаем. Память — это то, через что мы воспринимаем то, что происходит с нами сейчас. Это не просто прошлое. Это форма настоящего. Каждый раз, когда мы входим в ситуацию, мы входим в неё не с нуля. Мы входим с телом, которое уже знает. С кожей, которая уже помнит, где было холодно. С глазами, которые различают опасность до того, как появляется смысл. С реакцией, которая возникает до понимания. Вот здесь — страшно. Вот здесь — лучше затаиться. Вот здесь — надо быть хорошим. Вот здесь — не надейся. Вот здесь — делай вид, что тебя нет. Это не слова. Это то, как психика знает реальность. Память — это не содержимое. Это настройка восприятия. То, как психика дышит, видит, сокращается, расправляется. И всё, что с нами происходит, проходит сквозь неё. Поэтому, когда мы говорим о памяти, мы не спрашиваем: что вы помните? Мы исследуем: через какую память вы сейчас живёте? Именно в этом разделе мы попробуем развернуть эту спираль. Показать, как она разворачивается — от тела к мысли. От реакции к истории. От «я есть, если ты есть» — к «я вижу себя в своей жизни». И как из каждого этапа — из каждого модуса — вырастают те страхи, с которыми мы потом вступаем в отношения, в деньги, в любовь, в выбор, в одиночество.

Иногда кажется — мы ничего не помним. Ни одного кадра, ни одной сцены. Как будто детство — это не мы. Как будто оно происходило где-то ещё, с кем-то другим. Но стоит прислушаться — и становится ясно: в нас есть воспоминания, которых не было, но которые есть. В нас есть истории, которые мы не видели, но о которых знаем. Как будто память началась до памяти — в том месте, где ещё не было языка, но уже была форма. Кто-то когда-то сказал: «ты всегда лежала в коляске и хотела смотреть вперёд». Мы этого не помним. Но мы узнаём это — как будто подтверждаем чужое слово внутренним жестом. И принимаем это как своё. Потому что не помня — мы всё равно верим.

Это и есть самое первое — ещё до речи, до осознавания: мы полагаемся на чужую память как на свою. Мы не проверяем, мы впитываем. Нам не нужно доказательство, чтобы признать, что это было. Нам достаточно того, что кто-то это знает. Кто-то рассказывает — и мы узнаём себя в этом рассказе. Мы не помним, но мы — оттуда.

Память без воспоминаний. Память, основанная на доверии. Мы верим, что у нас день рождения в августе. Что мы родились в Петербурге. Что в момент появления на свет кто-то был рядом. Мы не знаем, но знаем. Потому что нам это рассказали. Потому что нам это повторяли. Потому что это встроилось как внутреннее знание, не требующее подтверждения. И это тоже память. Та, в которой не надо видеть, чтобы знать. Та, которая формирует ощущение себя — не из пережитого, а из принятого. Это то, что мы называем базовым доверием: верой в то, что то, что нам передали, — правда. Даже если мы не можем это вспомнить. Даже если никогда не видели этого своими глазами. Даже если это было до «я». У базового доверия есть два лица. Одно — эмоциональное: я чувствую, что могу полагаться, даже если