Эротика - Лу Андреас-Саломе

смысл прячется под столькими оболочками, их последняя тайна скрывается под столькими масками, что теории, в которых они воплощаются, являются лишь образами и символами внутренней жизни. У него исчезает, наконец, всякое желание быть понятым другими и находить в них сочувствие. «Мое суждение принадлежит мне. Едва ли кто-либо другой имеет на него права» («По ту сторону добра и зла»), и в то же время это суждение является мировым законом, приказанием всему человечеству. Ибо так полно сливается в конце концов для Ницше внутреннее вдохновение и внешнее откровение, что он в своей внутренней жизни как бы охватывает все мироздание, и дух его мистическим образом содержит в себе сумму всего сущего и словно производит его из себя. «Как может быть для меня не я? Нет ничего извне находящегося!» («Так говорил Заратустра»). Он называет свое вступительное сочинение «Веселая наука» наиболее личной из своих книг и незадолго до опубликования ее жалуется в одном из писем: «рукопись странным образом оказывается невозможной для печати. Это следствие принципа mihi ipsi sribo».

В самом деле, никогда он еще не писал так исключительно для самого себя, как теперь, когда он намеревался основать все свое мировоззрение на своей личной психологии, объяснить все из глубины своей души. Вся мистика новых учений Ницше уже заключена здесь, но еще спрятана в глубоко личном элементе, из которого вышла. Вследствие этого афоризмы Ницше образуют монологи, произносимые как бы вполголоса, порой даже как будто пантомимы, многое скрывающие за собою. Идеи его «философии будущего» уже обнаруживаются в этих монологах, но это как бы закутанные покрывалом фигуры, взгляд которых устремлен на нас с загадочным прищуром.

Ему трудно говорить свободно, потому что и на этот раз, говоря о себе, он должен говорить о своих страданиях. В сравнении с ними нравственные лишения и борьба его в период позитивизма кажутся невинными и ничтожными. На первый взгляд, это чудится противоречием, потому что философия последних лет вышла у Ницше именно из стремления заменить ставший ему ненавистным позитивизм тем миросозерцанием, которое вполне соответствовало его внутреннему влечению. И в самом деле, он начинает свой последний период среди ликования. Но не нужно забывать, что это крайнее самоуглубление, эта попытка воссоздать мир из собственной души должна была обнаружить в Ницше страдание самим собою, которое составляло первооснову его духовного существа. Теперь, когда Ницше уже не насилует своей души, когда он свободно выражает свои влечения, становится ясно, среди каких мук он жил; слышится крик об избавлении от самого себя, стремление найти себе противоположность, конечную метаморфозу не только отдельных побуждений, но и всего внутреннего человека. В полном отчаянии он ищет в самом себе и вне себя спасительный идеал, противоположный своему внутреннему существу. Как только Ницше превращает свое внутреннее содержание в содержание мира, как только он начинает искать мировые законы в событиях собственной души, философия его рисует трагическую картину: человечество должно ему казаться страдающим, безнадежно больным в своем развитии, двойственным существом, имеющим право существования не в самом себе, а лишь настолько, насколько оно образует мост к высшей, сверхчеловеческой расе. Конечной целью человечества является погибель и самоотвержение во имя противоположного идеала. Но в этом самозаклании человечества Ницше видит радостную сторону. Идеал найден, и книга, в которой он провозглашает новое учение, носит название «веселой науки», хотя над заключительным афоризмом книги стоят загадочные слова: «Incipit tragoedia!»

* * *

Чтобы понять Ницше до конца, необходимо понять психологию религиозного чувства. И только насколько эта область может быть освещена, настолько полосы света падают на значение всего его существа, его страданий и его самовоодушевления. Это история религиозных переживаний, еще сильных в нем и после того, как он разбил божество, на которое опирался. «Солнце уже зашло, но небо нашей жизни еще пламенеет и озарено его светом, для нас уже незримым», – это тоска утраты божества в «Человеческом, слишком человеческом». Все его развитие вышло в значительной степени из того, что он потерял веру, из «скорби о смерти Бога», этой безграничной скорби, которая звучит вплоть до последнего произведения, написанного Ницше уже на грани безумия, – до четвертой части его «Так говорил Заратустра» – «Все боги умерли: теперь мы хотим, чтобы жил сверхчеловек!»

Отчаянная тоска о божестве должна была сказаться среди своих мук в стремлении создать божество, и это выразилось в самообожании. Ведь если множество отдельных, не связанных между собой порывов распадается на две как бы противопоставленные одна другой сущности, из которых одна властвует, а другая покоряется ей, человек находит возможность относиться к себе как к высшему существу. Тем, что он принес в жертву самому себе часть себя, он приблизился к религиозному экстазу.

«В человеке соединяются тварь и творец: в человеке есть материя, недоделанность, избыток, прах, нечисть, бессмыслица, хаос; но есть в нем и создатель, художник, есть в нем твердость молота, божественность созерцателя, настроение седьмого дня…» («По ту сторону добра и зла»). И здесь видно, как непрерывное страдание и бесконечное самообожествление обусловливают одно другое тем, что каждое создает сызнова свою собственную противоположность. Ницше находит это отраженным в истории короля Висмавитры, «который из тысячелетних самоистязаний вынес такое сознание своей силы и такую веру в себя, что взялся построить новое небо… Всякий, кто когда-нибудь строил новое небо, находил силу для этого лишь в собственном аду» («К генеалогии морали»).

Казалось бы, что в силе, которая обладает такой способностью исцелять себя, должно быть, по меньшей мере, столько же здоровья, сколько ее в спокойствии гармоничного развития задатков. Даже гораздо больше здоровья: она находит возможность проявляться и укрепляться в том, что наносит раны и вызывает горячку; она превращает болезнь и борьбу в стимул жизни и познания, в светоч и орудие для своих целей – она обнимает невредимо для себя болезнь и смерть. Ницше хотел, особенно в последнее время, когда он был больше всего болен, чтобы его болезнь и была бы понимаема в таком смысле, то есть как история выздоровления. Эта могущественная натура успела среди страданий и борьбы найти исцеление и новые силы в своем идеале познавания. С какой витальной силой выражен этот идеал в афоризме, озаглавленном «Вздох познающего»: «О, как я жаден! Эта душа не знает самоотречения – напротив, в ней живет всепоглощающее «я». Оно хотело бы глядеть через множество людей, как через собственные глаза, и пользоваться их руками, как своими собственными. Оно хотело бы даже вернуть все прошлое, не утратить ничего, что могло бы принадлежать ему! О, этот пламень моей жадности!