Эротика - Лу Андреас-Саломе

который вместо прежних враждебных нападений на духовную родину занят теперь исследованием страны своего добровольного изгнания – он смотрит, годится ли каменистая почва для возделывания, не найдется ли где-нибудь черноземного слоя. Бурный раздор с противником сменился теперь тишиной беседы с самим собой: отшельник прислушивается к своим собственным мыслям, как к разговору нескольких голосов, он живет в их обществе. Они еще кажутся ему угрюмыми, однообразными, поднимающимися так грозно и высоко, как тень в час заката. Но это скоро пройдет. То, что прежде было мыслью и бесцветной теорией, обретает теперь звучание и внешний облик, форму и жизнь. Таким всегда был внутренний ход усвоения им и пересоздания нового и непривычного: он вдыхал в него жизнь, делал его способным к полноте бытия.

По мере того как мысли, среди которых он живет, впитывают все богатство его натуры, по мере того как они постоянно проникаются всей его чудесной силой и воодушевлением, настроение его становится все более высоким и радостным. Чувствуется, что Ницше идет здесь шаг за шагом по пути к самому себе, начинает чувствовать себя как дома в своей новой «коже»; на душе у него действительно предвкушение странником очага после долгих скитаний. Он уже не стремится к одной и той же цели со своим товарищем Паулем Рэ, у него есть собственные цели. Это чувствуется даже по письмам, в которых он все еще преклоняется перед теориями своего друга: «…я все более изумляюсь, до чего сильна логическая сторона Ваших рассуждений. Да, я на это не способен; я в лучшем случае умею вздыхать и петь, но доказывать, как светлеет сознание, это можете только Вы – а это самое существенное».

Но именно в «песнях и вздохах» проявилась гениальность Ницше, его способность создавать лучшие элегии и самые торжествующие гимны, которые когда-либо сопровождали идейную борьбу, его творческий дар превращать во внутреннюю музыку самую трезвую, сухую до уродливости мысль. Музыкальный элемент не жил в нем самостоятельной жизнью, он входил как отдельный звук в общую гармонию. Художник, поэт, музыкант Ницше, скрывавшийся до сих пор за мыслителем, начинает понемногу опять проявляться в нем, подчиняясь, однако, философу и его целям; и благодаря этому он так «поет и вздыхает» о своих новых истинах, что становится первым безупречным стилистом своего времени. Поэтому изучать условия и источники его стиля – значит не только заниматься формой его мыслей, это значит познавать Ницше в тайниках его души. Его стиль образовался путем добровольной и восторженной жертвы великими художественными талантами в пользу строгого познавания, стремлением выразить это строгое познавание не отвлеченными общими мыслями, а индивидуальными штрихами, так нюансированно отражающими все движения потрясенной души. Глубину и страстность своей души Ницше воплотил в совершенные формы уже в произведениях первого периода, теперь же он вносит иное в свои новые творения – резкость и холод трезвого мышления. Как золотым кольцом замыкает оно полноту жизни в каждом из его афоризмов и придает им тем самым своеобразное очарование. Ницше создал в известном отношении новый стиль в философии, в которой господствовал до сих пор или научный тон, или поэтическая речь экстаза. Его же характерный стиль выражает не только самую мысль, но и все тонкие и тайные соотношения чувств, которыми переливается его духовная отзывчивость. Благодаря этой особенности Ницше не только овладевает языком, но и преступает границы, доступные языку, озвучивая оттенки настроений, обычно остававшиеся немыми.

Конечно, внешней причиной, побудившей Ницше избрать форму афоризма, послужили головные боли и глазные страдания. Но и по существу своей духовной природы Ницше был менее способен глядеть, как мысли бегут непрерывной цепью, закрепленные на бумаге в систематическом порядке, чем прислушиваться к ним – как к беседе с глазу на глаз, то прерываемой, то возобновляемой.

«Писать я не могу, хотя бы очень этого хотел, – говорит он в письме из Италии в январе 1881 года. – О, эти глаза! не знаю, что с ними делать, они меня заставляют отказаться от всяких занятий, и что мне остается! Ну, да – конечно, у меня есть уши». Своей способности слушать и вслушиваться он придавал большое значение, и нет такой фразы в его книгах, к которой не применимо было бы то, что он писал в одном письме: «Я всегда занят тонкостями языка; чтобы окончательно „установить“ текст, нужно самым добросовестным образом „переслушать“ каждое слово и каждую фразу. Скульпторы называли эту последнюю работу ad unguem».

Когда Ницше в 1881 году закончил свое третье произведение позитивистского характера «Утренняя заря», в нем уже завершился процесс восприятия и переплавки принятых им теорий. Это сочинение и следующее за ним кажутся мне самыми значительными из произведений среднего периода. В них ему удалось практически преодолеть чрезмерную рассудочность, которой он еще подчинялся в «Человеческом, слишком человеческом», сделать ее человечной и глубокой, восполнить ее неожиданно и индивидуально, не утрачивая при этом научной почвы под ногами, не ослабляя строгости познавательных методов. Незаметным образом при этом главное значение для него перетекало от чисто интеллектуальных процессов на силу чувства, которое может сопутствовать даже самым трезвым и уродливым истинам только потому уже, что они истины. Таким образом, вместо силы ума сила души становилась тем, что определяет значение мыслителя. И теперь легко видно, как на этом пути должен был мало-помалу открыться для Ницше новый образ мыслей, – философия, идущая вразрез с рассудочностью.

Ни в одной из его книг нельзя так ясно проследить, как в «Утренней заре», те тонкие переходы и интеллектуальные мосты, которые ведут от периода позитивизма к следующему периоду мистической философии воли, – в этом натянутом канате, на котором, переходя, балансирует дух, наибольшая прелесть и значение книги. Таким же канатом от старого к новому, от Ницше-филолога к Ницше-позитивисту было «Человеческое, слишком человеческое», но там мы видим свершившуюся теоретически перемену воззрений, с которой страдающее чувство старается лишь понемногу примириться. В «Утренней заре», напротив, всякая возможность перемены теорий гневно отвергается как искушение, между тем как душа уже страстно рвется и тянется своими щупальцами к запретному плоду.

Сила медленно и тяжело, но непреодолимо разгорающегося внутреннего чувства – эта бьющая через край полнота души – должна была, наконец, удалить его от позитивизма и привести к новым идейным горизонтам. Уже в полной противоположности к восхваляемой им бесстрастности он видит теперь свой идеал в том, чтобы познающий был человеком одного высокого чувства, воплощением единого высокого настроения. Ему кажется теперь привлекательным то, что прежде казалось опасностью: «о, хоть бы раз потерять почву под собой! витать, заблуждаться, безумствовать» («Веселая наука»).

В таком настроении,