Эротика - Лу Андреас-Саломе

образ из высшего и подлинного мира. Но в культе гения скрывалось начало того, что Ницше создал в конце своего развития порывом гениального безумия. Взамен метафизического объяснения позитивное, жизненное значение гения вознеслось для него столь высоко над шопенгауэровским объяснением, что последнее сделалось лишь слабым соответствием его собственных понятий.

До тех пор пока культ гения оставался культом метафизического в человеческой натуре, он обнимал собой непрерывную цепь исключительных «отдельных личностей», равных между собой и равноценных по своему значению. Они не являются ступенями развития человечества, они «не продолжают собой какого-нибудь процесса, а живут без времени и одновременно», они образуют некоторым образом «мост через бурный поток бытия» – «один великан перекликается с другим через пустынные промежутки времени и, невзирая на своевольных шумящих карликов, которые копошатся у ног их, они продолжают свою величавую беседу». А так как именно это племя карликов определяет собой ход истории, как в череде ее событий, так и в ее законах, то несомненно одно: «цель человечества не в конечных результатах, а только в высших индивидуальностях, которых оно создает из своей среды».

Но и эти высшие индивидуальности выражают лишь то, что таится в глубине человеческой натуры как ее метафизическая основа, поэтому они отделяются от всей массы людей не столько различием своей сущности, сколько обнажением ее, своей божественной наготой; в противоположность ей человек толпы носит тысячу покровов поверх своей истинной сущности, и все эти покровы принадлежат внешней жизни и твердеют иногда до полной непроницаемости. «Если великий мыслитель презирает людей, то только за их леность: она превращает их в фабричный товар… Человек, который не хочет принадлежать к толпе, должен только перестать быть небрежным в отношении самого себя». Поэтому преисполненное любви воспитание и участливое отношение ко всем является логичным результатом этой философии, для которой в глубоком смысле все люди равны, ибо в каждом она чтит метафизическое ядро. Таким образом, эта первоначальная теория бесконечно далека от позднейшего учения Ницше, возводящего в принцип рабство и тиранию.

Все учение Ницше в первый период его философского творчества сводится к четырем основным идеям, неуклонно занимавшим его; пусть их понимание и трактовка часто меняются и варьируются – непоколебима сама его приверженность этим темам: это идея вакхического, декаданс, несвоевременность и культ гения. Мы всегда заново находим эти идеи, как и отражающегося в них автора, и чем сильнее отражает он самого себя в своей философии, тем более определенной и характерной становится его философия. Если рассматривать его идеи в их постоянной смене и в их разнообразии, они покажутся почти необозримыми и слишком сложными, если же попытаться извлечь из них то, что остается неизменным среди всех колебаний, простота и ценность его основных задач покажется поразительной. «Всегда иной и всегда один и тот же!» – мог бы сказать про себя Ницше.

Вагнеровско-шопенгауэровское мировоззрение так глубоко отозвалось в нем, что впоследствии, после долгих исканий на иных стезях духа и уже исходя из совершенно противоположных направлений мысли, он опять приблизился к их основным идеям, и этот факт доказывает, насколько эти идеи шли навстречу всей его натуре, как непосредственно точно в них воплощалось то, что дремало в его душе. Перейдя от филологии к философии, он, конечно, почувствовал себя как узник, освобожденный от цепей. До того все его лучшие силы были скованы, теперь он мог вздохнуть, теперь все в нем стало свободным. Его художественные инстинкты блаженствовали в откровениях вагнеровской музыки; его глубокая склонность к религиозной и нравственной экзальтации находила в метафизическом толковании этого искусства постоянную пищу. Обширность и основательность его знаний преломилась здесь самым продуктивным образом: поскольку в Вагнере воплотился художественный гений, и он стал «искупающим спасителем», то на долю Ницше выпала роль познающего, роль философского посредника. Однако проникнутость этими идеями сама послужила поводом к полному развитию его художественных и религиозных склонностей, и в этом главное их значение для Ницше. То, к чему он давно уже стремился, изучая жизнь древних философов, теперь осуществилось: мысль стала жизнью, познавание – соучастием в созидании новой культуры. В мышлении могли, как в фокусе, сосредоточиться все душевные силы: оно требовало всего человека. Ницше изливает охвативший его восторг освобождения в последних словах книги «Сократ и классическая филология»: «Чары этой борьбы – в том, что, кто наблюдает ее, тот должен в ней принять участие!»

И вместе с более свободным развитием каждого из его душевных влечений этот период дал Ницше полное удовлетворение еще одной глубокой, несколько женственной склонности – его тяги к поклонению, к обожанию (то, что он впоследствии мог избрать предметом этого поклонения только самого себя, пробуждало на самом деле в нем неизбывную горечь). В тот же период самым ценным для Ницше было все-таки личное отношение к Вагнеру, непосредственное преклонение перед ним. Его энтузиазм относился к личности, которая была Другим и в то же время воплощенным идеалом его собственной натуры. Счастье обладания такой верой накладывает на первые философские произведения Ницше отпечаток чего-то здорового, почти наивного и резко отличающегося от характера его позднейших произведений. Личность Вагнера и философия Шопенгауэра, из которой Вагнер исходил, как будто бы помогают Ницше понять самого себя.

С инстинктивной робостью он еще остерегается искусства сознательно обращать свое «я» в «объект и предмет экспериментов для познающего» – того искусства, которое впоследствии сделало его столь великим и столь больным. «Как может человек знать себя? Он – нечто весьма темное и скрытое, и если заяц имеет семь шкур, то человек может семь раз по семидесяти покровов снимать с себя и все-таки не сможет сказать: „это уже ты, а не скорлупа твоя“. К тому же опасно и мучительно подкапываться таким образом под самого себя и насильственно пробивать себе кратчайший путь в рудники своей души. Как легко можно при этом повредить себе так, что никакой врач уже не сможет потом помочь». И потому он обращается к молодежи, которая ищет проникновения в собственную душу, с такими словами: «что привлекало твою душу, что властвовало над ней и приносило вместе с тем счастье? Представь себе этот ряд предметов, которым ты поклонялся, и, быть может, ты усмотришь в них закон, основной закон своего существа.

Сравни эти предметы, и ты увидишь, что они образуют лестницу, по которой ты поднялся на высоту твоего собственного „я“, ибо твоя истинная сущность лежит не глубоко в тебе, а недосягаемо высоко над тобой…»

С откровенностью, совершенно исчезнувшей у него впоследствии, он излагает мотивы, которые с самого начала возбуждали в нем страстное стремление к подобному