Эротика - Лу Андреас-Саломе

качествами, которые в равной мере были пригодны и филологу, и позднейшему философу. Это была, во-первых, его гениальность в обращении с тончайшими оттенками мыслей и чувств, требующими чрезвычайно нежной и вместе с тем твердой руки, чтобы не быть стертыми или искаженными. Именно это, по моему мнению, впоследствии делало его скорее очень тонким, чем великим психологом, или, вернее, великим в схватывании и отражении тонкостей. Характерно в этом отношении выражение, которое он однажды употребляет, говоря о предметах, как они представляются взору познающего: он называет их «филигранью внешних предметов».

С этой чертой связано влечение к исследованию скрытого и тайного, стремление вывести на свет затаенное – умение видеть во мраке и инстинктивный дар дополнять интуицией, чутьем пробелы, недоступные знанию. Значительная часть гениальности Ницше в этом именно и заключается. Каким-то таинственным образом эта чуткость к тонкому и обособленному, претерпевая странное превращение, расширяется в большое, свободное видение отношений целого, общей картины – здесь вступает в силу его высокий художественный дар. Служа задачам строгой филологической критики, он развивал этот талант, добросовестно вычитывая из древних текстов забытое и стертое временем. Но этим стремлением он уже выступал из области чисто научной. Путь же, на котором он очутился таким образом, привел его к самой замечательной из его филологических работ – к труду «Об источниках Диогена Лаэрция».

Позднее в «Человеческом, слишком человеческом» ему доводится однажды упомянуть об атмосфере своих штудий Диогена. Из его слов видно, как он сидел над уцелевшими развалинами прошлого, глубоко вживаясь в читаемое, воссоздавая воображением исчезнувшие образы в пробелах и искаженных частях оригинала, вставляя угаданное им в исправляемый текст и с восторгом созерцая оживающую на глазах картину эллинского духа. Он всматривается в сумрак тех времен, как в «мастерскую ваятеля известных типов». И он охвачен странным волнением, представляя себе, что там могли сохраниться задатки еще более высокого философского типа, такого, какой мог создать Платон, если бы он остался свободным от сократовских чар… Большое значение имел тот факт, что Ницше пришел к философии не путем изучения отвлеченных специальных теорий, а проникновением в философский смысл жизни во всей ее глубине. И если бы мы хотели обозначить цель, к которой стремился этот ненасытный ум в своих нескончаемых колебаниях, то мы не смогли бы найти более характерного определения для нее, чем «открытие новой, еще не открытой до сих пор возможности философской жизни».

Так этот небольшой чисто филологический трактат непосредственно предшествует его позднейшему творчеству, подобно маленькой, наполовину скрытой дверце, ведущей в обширное здание. И кто остановится на пороге и всмотрится вглубь, тот не сможет без изумления подумать о великой силе, которая сложила сама себя здесь, камень за камнем, в одно стройное целое. Эта сила с безграничной расточительностью разукрасила каждую отдельную часть, расширила ее, забавляясь, бесчисленными побочными ходами и скрытыми закоулками, как бы готовясь строить лабиринт и все-таки продолжая с железной последовательностью двигаться по прямой линии, совершая свое дело. Занятия греческой древностью не только пробудили в Ницше сознание своего внутреннего устремления и первую мысль о цели своих сокровенных влечений, но они также указали ему дорогу, по которой он мог приблизиться к этой цели.

Это изменяет и углубляет в его глазах значение филологии, «которая хотя и не муза, и не грация, но, во всяком случае, посланница богов; и подобно тому, как музы спускались к печальным, измученным беотийским крестьянам, и она приходит в мир, полный мрачных картин и красок, полный глубоких неизлечимых страданий, и утешает рассказами о светлых божественных образах, живущих далеко в голубой, счастливой стране чудес».

Эти слова содержатся во вступительной лекции, произнесенной Ницше в Базельском университете, озаглавленной «Гомер и классическая филология» и напечатанной в небольшом количестве экземпляров (Базель, 1869) – для друзей. Два года спустя появилась другая небольшая работа такого же характера – «Сократ и греческая трагедия», вошедшая почти целиком, лишь с некоторыми внешними изменениями в изложении, в большой философский труд Ницше «Рождение трагедии из духа музыки» (1892, Лейпциг, изд. Е. Фрича)[10]. Открывая книгу Ницше, мы сразу чувствуем влияние байрейтского пророка. Та очарованность, которая делала Ницше в течение многих лет последователем Вагнера, была порождена тем, что Вагнер хотел воплотить в немецкой жизни тот же идеал художественной культуры, который Ницше находил осуществленным в греческой жизни. Метафизика Шопенгауэра ничего, в сущности, к этому не прибавляла, а только возвышала этот идеал до мистицизма, до недоступной метафизической высоты. Этот особый шопенгауэровский отпечаток чувствуется яснее всего при сравнении первой работы «Сократ и греческая трагедия» с тем, как она развита и дополнена в эпохальном ницшевском сочинении «Рождение трагедии из духа музыки». В этой книге Ницше стремится вывести все развитие искусства из взаимодействия двух противоположных «художественных импульсов природы»: он называет их по имени главных греческих богов – покровителей искусства вакхическим и аполлоническим. Под первым он понимает оргиастическое начало, выражающееся в смешении восторга и страдания, радости и ужаса, в забывающем весь мир упоении вакхических празднеств. В них уничтожены все обычные границы существования, и отдельная личность как бы сливается со всей природой – нарушен principium individuationis (им. падеж), «путь к прародительницам бытия, к внутреннему существу вещей лежит открытым». Искусство, в котором воплотилось это вакхическое начало, есть музыка. Противоположным ему является стремление к созиданию форм, воплощенное в Аполлоне, боге пластического искусства. В нем сходится все гармонично ограниченное, свободное от диких порывов, полное мудрого спокойствия. Его следует понимать как высшее проявление, как божественное воплощение principii individuationis (род. падеж), «основу которого составляет личность, то есть сохранение границ личности, которая и есть в греческом смысле мерило вещей».

 Много времени спустя, уже в конце своей деятельности, Ницше еще раз вернулся к этой мысли: все различные моменты своего развития и перемены миросозерцания он стал объяснять не как непосредственные проявления его духа, а некоторым образом как надетые на себя маски, «аполлонические образы», за которыми его вакхическая сущность в своем божественном превосходстве оставалась вечно одной и той же. Мы увидим, дойдя до этого момента в духовной жизни Ницше, какие причины создали этот самообман. Значение, которое Ницше придает вакхическому началу, очень характерно для всего его духовного склада: как филолог он искал своим толкованием вакхического культа новый путь к пониманию древности; как философ он положил это толкование в основу своего первого цельного миросозерцания, и после всех его позднейших исканий эта первая идея вновь воскресает в последнем периоде его творчества. Она, правда, изменилась, поскольку порвана связь с метафизикой Шопенгауэра и Вагнера, но осталась верной себе в