Эротика - Лу Андреас-Саломе

том, в чем с самого начала воплощались его самые сокровенные побуждения души, – изменилась же она постольку, поскольку отразила особенности последнего, самого одинокого и самого глубокого фазиса его духовной жизни. Причина ницшевской преданности этой первоначальной идее, невзирая на все пережитые им духовные метаморфозы, в том, что он усматривал в вакхическом начале нечто родственное себе: таинственное слияние скорби и восторга, нанесение себе ран и поклонение себе как божеству – ту высочайшую напряженность чувств, в которой все контрасты взаимно обусловливаются и взаимно поглощаются.

Самую резкую противоположность вакхическому началу и порожденному им искусству представляет чисто интеллектуальное, лишенное всякой интуиции и всякого экстаза направление, называемое Ницше сократовским. Начиная от Сократа, рационализм которого направлен был против коренных греческих инстинктов, стремясь обуздать их, «греческий эстетический вкус меняется в пользу диалектики», и начинается победное шествие теоретического начала, стремящегося проникнуть путем разума в смысл бытия и даже внести в него нужные поправки. Этому оптимизму положила конец только критика Канта, указавшая на границы познавательной способности человека: она, по остроумному выражению Ницше, свела философию к «учению о воздержании», «которое не идет дальше порога и добросовестно отнимает у себя право входа». Этим, по убеждению Ницше, открыта была дорога к возрождению философии в учении Шопенгауэра: последний стал искать проникновения в неразгаданную сущность вещей и ее видоизменения на пути интуитивного познавания.

В промежуток между 1873–1876 годами Ницше издал четыре небольшие работы, проникнутые тем же духом и объединенные под общим заглавием «Несвоевременные размышления». Их назначением было действовать «против духа современности и тем самым на современность» и, как надеялся автор, «в пользу грядущего времени». Первая из четырех книжек носила название «Давид Штраус как учитель и писатель» и заключалась в уничтожающей критике прославившейся в то время книги «Старая и новая вера» и в энергичных нападках на одностороннюю рассудочность современного воспитания. Менее злободневной и намного более ценной мне представляется вторая, захватывающе интересная, книга «О пользе и вреде истории для жизни» – основная идея этого сочинения вновь воскреснет в последних произведениях Ницше. Слово «история» служит здесь синонимом понятия интеллектуальной жизни в противоположность инстинктивной: познавание прошлого, знание бывшего в противоположность живой силе настоящего и новообразующегося. В книге поднимается вопрос, как подчинить знание жизни, и точка зрения автора определяется фразой: «Только поскольку история служит жизни, постольку она и нужна». А служит жизни она пока наряду с разлагающим и проникающим повсюду влиянием рассудочности остается еще неприкосновенной важнейшая душевная функция – пластическая сила человека, народа, культурной эпохи: так называет Ницше «силу своеобразно развиваться из своей сущности, перерабатывать прошлое и чужое, восстанавливать из своей сущности разбитые формы». Без этой способности в нас может образоваться хаос чуждых, доставшихся нам извне богатств, которых мы не в состоянии ни осилить, ни усвоить и многоликая мешанина которых пагубна для единства и органической цельности нашей личности. Мы становимся как бы театром постоянных битв, на арене которого враждуют самые разнообразные мысли, настроения, суждения; мы столь же страдаем от победы одних, как и от поражения других, не будучи в состоянии сделать наше «я» властелином их всех.

Здесь впервые виден намек на знаменитое учение Ницше о декадансе, играющее такую большую роль в его позднейших произведениях. И не без основания это первое указание на опасности декаданса напоминает описанную нами раньше картину его собственного состояния. Здесь с очевидностью проступает психологическая основа его теории: она заключается в тайной муке, которую испытывал этот страстный дух под напором осаждающих его идей и новых течений мысли – при его феноменальной восприимчивости каждая мысль и каждое обретенное им знание воздействовало на его внутренний мир с такой императивной силой, что обилие борющихся между собой открытий духа грозило сломать замкнутые границы его душевного мира. Он сам говорит в предисловии к одной из своих книг: «Также не следует забывать, что факты, возбуждавшие во мне те мучительные ощущения, я черпал большей частью из своей внутренней жизни, и только для сравнения брал у других». То, что он находил в самом себе, превращалось в его глазах в общую опасность всей современной эпохи, и впоследствии даже возведено было им в опасность для всего человечества, взывающего к нему как к своему избавителю. Следствием этого обстоятельства является странная двойственность смысла, проникающая всю работу и сразу обращающая на себя внимание всякого, кто хорошо знает Ницше: то, что вызывает его опасения в современном настроении умов, существенно отличается от его собственной душевной проблемы, он же восстает совершенно одинаково против обоих – вполне противоположных – явлений. В одном случае он ополчается против оскудения полной, богатой душевной жизни под расхолаживающим и парализующим влиянием одностороннего развития ума: «Современный человек тащит на себе громадную массу неперевариваемых камней познания, которые при случае болтаются у него в желудке, как говорится в сказке»; «Внутри появляется при этом, конечно, такое чувство, как у змеи, которая проглотила целого кролика и укладывается покорно на солнце, избегая всяких движений, кроме самых необходимых… Каждый, кто проходит мимо, выражает лишь одно желание – чтобы подобное „образование“, то есть „переполнение знанием“, не сделалось бы гибельным вследствие своей неудобоваримости». В другом же случае он восстает как раз против слишком сильного, волнующего и мятежного влияния теоретического элемента на психическую жизнь, против порожденной этим борьбы разрозненных диких влечений.

А между тем эти два явления так же различны, как душевное притупление и безумие. У самого Ницше наиболее отвлеченные мысли превращаются порой в эмоциональные вихри, которые увлекают его с нежданной и головокружительной силой. Пристально присматриваясь к одному из двух противоположных опасных проявлений интеллектуального начала – к хаотической необузданности душевной жизни – Ницше обнаруживает в нем слияние двух опять-таки различных причин. Он имел в виду не только чисто интеллектуальные влияния, не только опасность рассудочного элемента для инстинктивного, но и унаследованные нами влияния давно прошедших времен, некогда вышедшие из интеллектуального источника, но продолжающие жить в нас в виде влечений и чувств. Современный человек носит в себе опасность, которая родилась вместе с ним, – «противоречивость инстинктов является наследием всех поздно родившихся, потому что родиться поздно значит – быть продуктом смешанных элементов».

Бороться против вреда, который может принести «история, понимаемая в таком смысле, можно только при помощи „внеисторического“». Под внеисторическим Ницше понимает возврат к бессознательному, к воле неведения, к тому, что замыкает горизонт и вне чего жизнь невозможна. «Все живое может быть здоровым, сильным и производительным только в пределах какого-нибудь горизонта. Внеисторическое подобно атмосфере, которая, окружая собой пространство, делает возможной жизнь… Правда, что только тем человек и заявляет