Эротика - Лу Андреас-Саломе

Своей первой литературной игрушкой Ницше называет сочинение, написанное им в детстве, – «О происхождении зла». Он упоминал об этой работе в разговорах в доказательство того, что предавался философским мечтам еще среди филологической дисциплины школьных лет. Следя за Ницше при переходе его из детства к школьным годам и потом к долгому периоду филологической деятельности, ясно бросается в глаза, как развитие его протекало с самого начала под влиянием некоторого насилия над собой. Уже строгая филологическая школа должна была оказаться тисками для молодой пламенной натуры, творческие силы которой не получали при этом требуемой пищи. Но в еще большей степени это можно сказать о направлении его учителя Ричля. Для последнего главное значение и в отношении метода, и в отношении поставленных задач имели вопросы формы и внешние совпадения; внутреннее значение литературных памятников отступало на второй план. Ницше же впоследствии черпал все свои проблемы из мира внутреннего и готов был подчинить логику психологическим мотивам.

И все-таки именно здесь, среди этой строгой дисциплины и на этой каменистой почве, его дух так рано созрел. Целое ожерелье прекрасных филологических работ знаменует собой временной интервал между его студенческими годами и началом базельской профессуры. Весьма возможно, что слишком раннее проявление умственного богатства Ницше, беспрепятственный доступ к занятиям философией и искусством привели бы его с самого начала к той необузданности, к которой приближаются некоторые его последние произведения. Холодная же строгость филологической выучки в течение некоторого времени связывала и объединяла «расколотость его стремлений», налагая оковы на многое, что в нем дремало.

Но в то время, когда он всецело предавался изучению своей специальности, брошенные без внимания другие способности терзали его, причиняя глубокие страдания. Особенно непреодолимым было влечение к музыке, и он часто невольно внимал звукам в то время, когда хотел внимать мыслям. Жалобной песней эти звуки сопровождали его в течение долгих лет, пока головные боли не сделали невозможным всякое занятие музыкой.

Научный метод Ричля, который делает столь резким контраст между филологическими штудиями Ницше и его позднейшей философией, содействовал, однако, в одном определенном отношении проявлению натуры Ницше, увеличивая и развивая его творческие наклонности. У Ричля было стремление к какой-то художественной законченности и виртуозной разработке научных вопросов, а возможность оной достигалась путем строгого ограничения задачи исследования и концентрирования на одном избранном пункте. У Ницше же потребность вносить художественную законченность в работу путем добровольного ограничения задачи была одной из основных черт его натуры – она была у него тесно связана с влечением переступать постоянно за пределы созданного им и отталкивать от себя достигнутое, как нечто завершенное и потому прошедшее. Для филолога такая смена задач и вопросов кажется вполне естественной. Характерное выражение Ницше «То, что выяснено, перестает нас интересовать» могло бы принадлежать филологу. Для последнего в самом деле разъясненный вопрос становится исчерпанным, не представляющим никакого дальнейшего интереса. Но внутренние причины частых перемен в идеях Ницше совсем иные, и потому в высшей степени интересно наблюдать, как противоположности филологического и философского образа мыслей здесь как будто соприкасаются и как Ницше в этой чуждой ему маске трезвой филологии, в этом крайнем духовном самоподчинении, проявляет свою внутреннюю самобытность.

Филолог не вкладывает в разрешение предстающей перед ним задачи своего внутреннего мира, не чувствует к ней душевной близости, не ассимилируется с ней, и лишь до тех пор соприкасается с ней, покуда это необходимо для того, чтобы найти решение. Для Ницше же заняться задачей, познать нечто значило прежде всего быть потрясенным. Проникнуться какой-нибудь истиной значило для него быть побежденным чем-то пережитым – «быть уничтоженным», как он это называл. Он принимал мысль, как покоряются судьбе. Той, что захватывает всего человека и заключает его в оковы: он переживал, а не просто передумывал мысль, и делал это с такой пламенной страстью, с таким безграничным проникновением, что истощал всего себя в ней, и подобно моменту судьбы, который отжил, мысль вновь отпадала от него. Только после отрезвления, которое естественно должно было следовать за каждым таким возбуждением, он позволял уже осиленной идее действовать на себя интеллектуально, только тогда он мог тихо и ясно проверить ее пытливым разумом. Его неудержимое влечение к переменам в области философского познания обуславливалось постоянной жаждой новых духовных ощущений, и потому полная ясность всегда была у него сопутствующим явлением пресыщения и истощения.

Но даже и в этом истощении его не оставляют сами проблемы духа, тяготят его лишь решения, которые в данный момент закрывают источник новых потрясений. Найденный исход был поэтому для Ницше каждый раз сигналом для перемены идейного строя, потому что только таким путем проблемы могли сохраняться, а решения обновляться. С истинной ненавистью преследовал он после того все, что влекло его к прежнему решению, что помогало ему в свое время найти его. Поскольку «то, что выяснено, перестает нас интересовать», Ницше, в сущности, не хочет найти окончательного решения какой бы то ни было задачи. То слово, которое, казалось бы, должно было выразить полное удовлетворение мысли, достигнувшей своей цели, обозначало для него трагедию его жизни. Он не хотел, чтобы волновавшие его проблемы духа когда-либо перестали касаться его, он хотел, чтобы они продолжали до глубины его потрясать, и потому он до некоторой степени не рад был решению, отнимавшему у него саму проблему: он набрасывался всякий раз на решение со всей проницательностью и преувеличенной утонченностью своего скептицизма и со злорадством заставлял его, упиваясь собственными страданиями и наносимым себе вредом, возвратить ему его проблемы. Поэтому одно становится с самого начала несомненным относительно Ницше – то, что среди какого-нибудь миросозерцания, среди какой-нибудь идейной системы могло бы прочно увлечь эту пламенную натуру, что сделало бы невозможной новую метаморфозу, то должно до конца оставаться необъяснимым для него, должно противостоять энергии всех попыток к разрешению, должно истощать ум убийственными загадками, как бы распинать его загадками. Когда же, наконец, на этом пути вечных исканий потрясение его внутреннего мира в самом деле превысило возбуждаемую такими мерами силу разума, уже сделалось поздно для всякого отступления, но конечный результат затерялся тогда среди тьмы, страдания и тайны, в разгроме мыслей под напором эмоций, сомкнувшихся над ним подобно бурным морским волнам.

До конца идя по следу извилистых путей жизни Ницше, мы подходим к моменту, когда он, в ужасе перед последним разрешением, навсегда погружается в вечную мистическую загадку.

Умственное дарование Ницше отличается еще, кроме всего прочего, двумя