Эротика - Лу Андреас-Саломе

в ней готовность к любви и связала бы с ним свою судьбу – безразлично, насколько он отвечал бы ее порыву. Страсть Анны к Гансу по своей внезапности и невоздержанности – весьма здоровая и непосредственная: в любви ранней юности предмет почти всегда случаен, но на него изливается вся возбужденная фантазия. Ничто не заставляет Анну ни бороться, ни отнестись критически к своему поступку, ибо такое отношение является лишь результатом опыта и интеллектуальной зрелости, а робкое раздумье в минуту сильной страсти – всецело результат воспитания. Анна же неопытна, невоспитанна, неумна, и это-то особенно и трогает нас в этой фигуре: с такими случайная первая любовь всегда становится роковой.

При первом пробуждении своего сердца она вся израсходовала себя, она отдается – и затем жизнь делает с ней все, что захочет. Все эти переходы в драме весьма правдоподобны и хорошо изображены, в особенности хорошо отмечено различие между нею и Гансом. Вначале он представляется в сравнении с ней юношей очень развитым, с широкими устремлениями, и здесь ее подчиненность как женщины совершенно естественна. Но вскоре она встает рядом с ним как более зрелая в своей любви, более опытная. Его же, наоборот, мы видим теперь неуверенным в себе, почти беспомощным, робким мальчиком. Гансу противостоит католический ксендз, который также любит Анну, но как аскет – он убеждает ее уйти в монастырь. Весьма интересно следить за тем, как это узкое миросозерцание ксендза берет верх над миросозерцанием Ганса, поскольку последний, несмотря на свободу своих воззрений и все преимущества интеллектуального развития, не только не в состоянии справиться с собой, но и оказывается на краю пропасти. Ганс представляет собой не только воплощение первой молодости, но вполне определенной современной молодости, представителей которой мы, к удивлению своему, находим во всевозможных слоях. Эти люди по слабости воли до известных пределов отдаются страстному желанию, то есть наперекор всему их существу прислушиваются к голосу своей страсти, но только под условием неизбежно следующих за этим угрызений совести. Их любовь не составляет одну из ступеней той лестницы, взбираясь на которую они надеются стать людьми, напротив, в лучшие минуты она кажется им заблуждением. Характерно, что герой последней драмы Макса Гальбе – «Мать-Земля» – такого же покроя, как и Ганс; он, так сказать, Ганс, успевший вырасти и возмужать, причем он от этого ничего не выиграл. Мы будем знать содержание всей драмы, если представим себе, что Анна не была убита, но через несколько лет вышла замуж за толстого помещика и что Ганс, покинув ее, женился в столице на другой женщине, привлекшей его умом и энергией и сумевшей своей рассудительностью всерьез привязать к себе. Но затем жена его теряет, когда он, возвратясь на родину, снова встречается с подругой юности. В его первой возлюбленной воплощаются для него воспоминания детства и любовь к родине – то, что он называет «матерью-землей» и куда он уходит от душевных бурь, хотя бы только для того, чтобы вместе со своей возлюбленной покончить счеты с жизнью. Его возвращение на родину психологически совершенно понятно, ибо все его духовные стремления свелись лишь к тому, чтобы уцепиться за юбку женщины, которая пользовалась им как орудием для борьбы за женские права. Можно также допустить, что возлюбленная его могла предстать перед ним в еще более идеальном освещении, хотя ничего идеального она не совершила и лишь из-за денежных расчетов вышла замуж за нелюбимого толстого помещика. Все это вызывает такое заключение, что если эти люди и сродни людям из «Юности», то все же молодость им куда более к лицу, чем зрелый возраст.

Однако – да простится мне смелость такого обобщения – не является ли обаяние юности спасительным кругом всего этого нового направления, единственной естественной средой немецкого натурализма самого по себе?

Современная драма начала с того, что отбросила совершенность фразы и красноречие, господствовавшее до этого в искусстве, и противопоставила им смелый реализм, назвав это все своим «натурализмом». Само собою, что в этом направлении она не остановилась перед самыми резкими преувеличениями, но тем не менее это была поправка, которая вскоре сама собой уравновесилась и принесла спасение всей драме: она вдохнула в нее и во все сценическое искусство новую, свежую юность. Реализм в его резких преувеличениях постепенно теряет свое значение, и если вначале к нему особенно охотно прибегали для изображения непременно уродливых явлений и самых гротескных из форм, то вскоре одумались и сообразили, что ведь не для этого вызван к жизни реализм, а для того, чтобы вообще провозгласить свободу художественного творчества. Таким образом, настало время драме целиком окунуться в современную жизнь, раскрыть современного человека во всем том, что его мучает, восхищает, удручает и причиняет ему страдания; одним словом – человека, испытавшего тысячу новых бурь и пережившего тончайшие духовные эмоции. Но, заметьте, почти ничего из всего этого не отразилось ни в драме, ни на сцене. Без сомнения, реалистический рисунок значительно усовершенствовался в сравнении с устаревшими приемами художественной приукрашенности, но мы не довольствуемся одним только реальным изображением того, как люди говорят, пьют кофе, одеваются или смотрят из окна. Пока нас захватывала сама новизна формы, мы не так живо ощущали отсутствие достойного ее содержания, и на всей драме была разлита красота первой молодости. Теперь же, когда эта красота уже увядает, и мы жаждем увидеть одухотворенным выражение всех черт лица, тронутого печатью опытности. Ведь если лицо – в том числе лицо искусства – не преображается струящейся от каждой морщинки силой духа, в его состарившихся чертах отражается только тривиальность.

Amor

Романтический набросок

 От авторов

Этот набросок, предлагаемый на суд читателей, создавался не совсем обычным способом. В беседе двух литературных знакомых возникла мысль передать в повествовательной форме летучие настроения, сопутствующие некоторым тяжелым жизненным драмам. Один из них тут же стал слагать в небольшую цельную вещь отдельные подробности намеченной темы, которые, казалось, могли быть допущены в непритязательном беллетристическом произведении. Другой передавал на бумаге возникающие черты рассказа. Так написались эти несколько страниц, которые в черновом виде подверглись тщательной обработке.

В одном из отделений спального вагона шла оживленная беседа. Голоса разговаривающих доносились через открытые двери в соседнее отделение, особенно один голос, нервный, слегка хрипящий, переходивший на верхних нотках в фальцет. В тоскливой духоте вагона слова его звучали страстно и убедительно:

– Меня волнует этот процесс. Я ненавижу газеты с их рекламами и шантажными сообщениями, я никогда не читаю душераздирающих описаний всех этих убийств из-за любви,