Танцующие с тенью - Дэвид Ричо

какого-то эго, а об алмазно-твердом постоянстве бессмертной Самости внутри и вокруг нас. Наша личная идентичность становится бессмертной, когда мы в отведенной нам жизни живем, исходя из любящих целей Самости. Тогда мы выживаем вместе с Самостью не как отдельные личности эго, а, скажем, как идентифицируемые электроны вокруг божественного ядра. Данте видел блаженных в раю в виде лепестков мистической розы света и единства.

Природный цикл смерти для цветения и цветения для умирания гарантирует обновление. Не статическая неизменность, а именно этот надежный цикл гарантирует «само это место: да, лотосовый рай». Деметра — богиня жизни, произрастающей из земли (сельского хозяйства), а ее дочь Персефона замужем за Смертью. Следовательно, смерть и жизнь — один процесс. Подобно Персефоне, мы переживаем растворение, а затем перегруппировываемся, восстанавливаемся и заново вспоминаем себя. Мы делаем это своей работой, и это происходит с нами по благодати. Такой же стиль характерен и для урожая. Мы прилагаем усилия, сажая семена и ухаживая за растениями, а природа дарует благодать солнца и дождя. Глубоко в психике этот архетипический мир зеркально отражает мир природный и на каждом шагу сотрудничает с ним.

Архетипическая элевсинская мистерия — это тайна Христа, Осириса, Диониса и других. Однако в христианскую эпоху святилище Элевсина забыли и забросили, вместо того чтобы переименовать и продолжить обряды. Но никакая заброшенность или пренебрежение неспособны уничтожить силу Элевсина — он по-прежнему поражает прохожих своей завораживающей аурой духовной жизни. «Заброшенный Элевсин празднует сам себя» — эта поговорка дошла до нас из времен раннего христианства.

Элевсинские мистерии наглядно иллюстрируют параллель, с которой мы постоянно сталкиваемся: то, что происходит в природе (семя закапывают, а затем растение цветет), происходит и в духовной сфере. Персефона похоронена под землей, а затем возвращается живой. Это происходит и в нас. Мы переживаем пустоту/кризис и возвращаемся с новой живой энергией. Более наполненная жизнь ждет нас в нашей тени.

Меня, как Персефону, Аид может утащить в ад, но, как ее же, меня поднимет наверх Гермес. Познавая природу, я познаю Бога; познавая себя, я познаю Бога. Это уравнение продолжает материализоваться: природное соотносится как с божественным, так и с людским. Юнг в своем труде «Трансформационный символизм в мессе» пишет, что ярким проявлением этого уравнения является католическая месса: «Приносимое в жертву под видом хлеба и вина — это природа, человек и Бог, объединенные в союз символического дара».

Все это одна и та же история, одно и то же путешествие, один и тот же набор ингредиентов — усилие и благодать в чуде самообновляющейся жизни. В природе это времена года с их концами и началами. В мифах — смерти и возрождения. В нашей жизни — начало и конец, темные тени и светлые возможности. Уолт Уитмен писал об этом духовном уравнении в стихотворении о смерти: «Сирень, и звезда, и птица сплелись с песней моей души»[55].

Каким же образом обещано обновление жизни в практическом плане нашего повседневного бытия, на этом, по словам Данте, «гумне, которое делает нас всех такими свирепыми»? Обещание, конечно, не в том, что все каждый раз будет складываться для нас идеально или позитивно; оно лишь в том, что каждая очередная весна будет яркой, теплой и достаточно влажной, чтобы распустился каждый бутон, или что каждый святой или герой обязательно победит каждую встреченную им демоническую тень. Нам твердо обещают только одно: в общем и целом все будет складываться так, что у нас будет возможность проработать происходящее с нами, а затем изучить и проанализировать полученные в результате развалины, чтобы извлечь из них какую-нибудь выгоду или пользу. Будет ли мне достаточно этого зрелого дивиденда?

Во время своего первого приезда в Элевсин я очень мощно прочувствовал синхронию и тень. Меня всегда чрезвычайно трогал ритуал вознесения гостий (евхаристического хлеба) во время католической мессы. Мне даже часто снится, что я на мессе именно в этот момент. Когда-то я сам был действующим священником и искренне лелеял эту высшую точку обряда; я чувствовал в этот момент мистический трепет, это было нечто вроде блаженного видения. Для меня ритуальное поднятие белой полупрозрачной гостии сродни человеческой реконструкции восхода солнца, сродни величественному моменту пропускания света через себя. Любопытно, что кульминацией элевсинских мистерий было нечто похожее: поднимали, чтобы все могли его видеть, и держали колос пшеницы как символ новой жизни, которая возникает из семени, умирающего ради нее. Древнегреческий поэт-лирик Пиндар называл этот момент ритуала «концом жизни, а равно и ее божественно дарованным началом».

В Элевсине я улегся на то самое место, где, как считается, поднимали пшеничный колос. Лежа на твердых камнях и земле, я закрыл глаза и почувствовал, как через меня движутся мощные силы. Это было похоже на чувство, которое испытываешь, вознося вверх гостию. Первое, что я увидел, открыв глаза, были ракушки улиток. Они казались даром от Великой Матери, и мне, как человеку, всю жизнь поклонявшемуся Матери Марии, этот дар очень подходил. (Вообще-то в Элевсине есть часовня Марии; по местной легенде, ее туда ребенком принесли ангелы.) Я взял три ракушки и бережно сложил их в рюкзак в надежной металлической коробочке.

Спустя месяц я, вернувшись домой, поставил ракушки на подоконник. Это был прекрасный сувенир: они напоминали мне о том замечательном дне, проведенном в мистическом святилище. А на следующее утро на месте было только две ракушки. Подняв глаза, я увидел третью в верхней части окна; оказывается, улитка была жива и двигалась. Как же потрясающе богиня донесла до меня идею вечности своего обещания: смерть в жизни и жизнь в смерти. То, что я считал мертвым, оказалось живым. Сколько раз в жизни я совершал подобную ошибку?

В орфическом ритуале есть наставление душе в ее посмертном путешествии по подземному миру: «Как доберешься до Черного Тополя, тебя спросят: “Кто ты?” Но ты не называй своего человеческого имени. Отвечай: “Я дитя земли и звездного неба”». Идентификация себя по имени или роли есть продукт ограниченного внимания нашего эго. Мы всегда, только и уже все во всем. И священный текст, и древнегреческая богиня, и святой, и поэт, и ученый — все видят это вместе с нами, говоря:

Нет ничего во Вселенной, что не было бы мной («Упанишады»).

Я дам тебе всю продолжительность жизни неба (Исида — Сету).

Я изменчивая, многообразная жизнь огромных, чудовищных размеров (святой Августин).

Деревья и камни с каждым днем кажутся мне все более похожими на меня (Рильке).

Нет ни единой клетки в моем теле, которая не была когда-то частичкой звезды (Карл Саган).

ПРАКТИКА

Священные обряды