Попаданки. Розарий для феодалок. - Людмила Вовченко

Попаданки. Розарий для феодалок.

Пролог.

Пролог

Наташа и Шура дружили так давно, что уже не помнили, с чего именно началось «давай вместе». Скорее всего — со школьной парты и обыкновенного человеческого чувства: рядом с этой девчонкой легче дышать. А потом это чувство прирастало годами, делами, нервами, общими пирожками на переменах, общими слезами в туалете после контрольной, общими мечтами о будущем, которое, как выяснилось, умеет быть не только ярким, но и упрямо будничным.

Они были из тех людей, которым не нужно созваниваться каждый день, чтобы считать себя близкими. Но если не созванивались — это значило, что обе заняты по уши или кто-то из них надуто «держит паузу», потому что поссорились из-за ерунды. А ссорились они редко и всегда одинаково: Наташа мягко уходила в тишину, Шура бурчала громко, потом обе часами молчали в мессенджере, и первой сдавалась, как правило, Шура, потому что у неё характер был такой — взрывной, но отходчивый.

— Ты чего молчишь, — писала она, будто с укором, но с тем самым «я без тебя не могу, просто не умею красиво признаться».

— Думаю, — отвечала Наташа.

— Думать будешь потом. Сейчас иди чай ставь. И да, я уже еду. Виновата ты, кстати.

— Я?

— Ты! Ты меня довела до состояния, когда мне тебя не хватает.

Наташа читала это, улыбалась и ставила чайник.

Шура в молодости была из тех, кому вечно «надо было больше всех». Не в смысле наглости — в смысле энергии. Если всем достаточно — ей мало. Если все сидят — она уже встала. Если все думают — она уже делает. И всё у неё было со смехом, с колкими словами, с плечом вперёд. Она могла отпугнуть одним взглядом взрослого мужчину на рынке и через минуту — отдать последнюю мелочь бабушке, которая растерялась у кассы. Её боялись и любили одновременно, и она сама про себя говорила: «Я не злая. Я справедливая. Просто голос у меня такой».

Наташа была другой. Наташа умела слушать так, что люди начинали слышать сами себя. Она не давила, не «строила» — она была как тёплая ладонь на спине: держит, но не толкает. И в ней жила какая-то тихая, цепкая сила. Не та, что кричит, а та, что, если решила, сделает всё — терпеливо, аккуратно, пока мир не сдастся и не скажет: «Ладно, твоя взяла».

И вот эти две — огонь и тишина — почему-то идеально совпали.

Жизнь их разводила не раз. Учёба, работа, переезды, мужья, попытки «нормальной семейной судьбы» и бесконечное «ну, не вышло». У каждой было своё: у Наташи — годы с человеком, который обещал «вместе», а жил так, будто «я — главная премия, а ты — приложенье». У Шуры — мужчина с громкими планами и пустыми руками. В какой-то момент обе поняли, что можно бесконечно ждать, когда кто-то «придёт и сделает», а можно жить самой — и пусть мужики потом догоняют. Но никто не догнал.

Они не страдали театрально. Не писали длинных постов о несчастной любви. Они просто делали так, чтобы в жизни было чем дышать.

Наташа нашла своё в растениях. Сначала — банально, «для души». Потом душа потребовала дисциплины: почва, свет, влажность, подкормки, пикировка, фитолампы. Наташа могла говорить о розах так, как другие говорят о людях, которые им важны: с нежностью, с уважением, с точностью. Её розы были не «ну, красивые». Они были характерные. Она знала, какая роза любит тень, какая — терпеть не может сквозняк, какая капризничает, если забыли её вовремя полить.

— Роза — это не цветок, — говорила Наташа. — Роза — это договор. Если ты с ней честно, она тебе отдаст всё.

Шура называла это «сектой розовых», но всегда приезжала к Наташе с пакетами земли и коробками удобрений, потому что только она из них двоих умела поднять мешок на третий этаж и не умереть по дороге.

Шура нашла своё в руках. В буквальном смысле. Спицы, крючки, иглы. Она могла из нитки сделать вещь, которую хочется трогать. И не «пледик для табуретки», а такие вещи, что люди на выставках останавливались и спрашивали: «Это ручная работа?». А она поднимала бровь:

— Конечно ручная. Не ногами же я вяжу.

Её вязание было не про «милоту», а про характер. Она любила фактуру, умела делать сложные узоры, и главное — у неё было чувство, что вещь должна служить, а не только украшать. Она вязала так, чтобы «на века». И если кто-то при ней называл вязание «бабушкиным занятием», Шура смотрела на него как на человека, который явно мало видел в жизни.

— Бабушкино — это мозги, — говорила она. — А ты попробуй из десяти мотков сделать красоту, которая держит форму. Потом поговорим.

Они жили в одном городе, в разных районах. Созванивались чаще, чем признавались сами себе. Помогали друг другу так, будто это естественно, и никогда не считали, кто кому «должен». Когда у Наташи умерла последняя её собака — маленькая старушка-болонка с характером королевы, — Шура приехала ночью, без вопросов. Привезла плед, чай и такой взгляд, который говорил: «Я рядом. Дыши».

Когда у Шуры ушёл её кот — толстый, наглый, любимый, — Наташа сидела с ней на кухне и просто держала её ладонь, пока Шура ругалась на мир, потом плакала, потом снова ругалась.

И в какой-то момент обе решили: животных больше не берём. Не потому что не любим. Потому что больно.

— Мы не железные, — сказала Наташа.

— Мы-то как раз железные, — буркнула Шура. — Просто железо тоже ржавеет.

Пенсия пришла к ним по-разному. Наташа сначала испугалась пустоты: столько лет графики, отчёты, планы, ответственность — и вдруг… можно не вставать в семь утра. Шура, наоборот, восприняла пенсию как свободу: «Наконец-то я буду делать то, что хочу, а не то, что надо». Но через месяц обе поняли одно и то же: если не придумать себе смысл, смысл придумает тебе скука. А скука — страшная штука. Она тихая, липкая, и от неё не спасёт даже самый хороший сериал.

И тогда они сделали единственное верное: превратили дачу в проект.

Дача была не «инстаграмная». Участок, домик, старые яблони, забор, который просил ремонта, грядки, которые просили уважения, и соседи,