Злой Морозов для Алёнушки - Аня Леонтьева

- И откуда ты такая взялась, Алёнушка? – вдруг устало усмехнулся. – Нормально всё с моими детьми, и со мной тоже. А вот ты если не переоденешься и не согреешься, то заболеешь. А мне не светит тебя выхаживать.

Я посмотрела на свой промокший костюм, потом на то, во что он предлагал мне переодеться.

- А можно мне в своё? – жалобно простонала я, чувствуя вдруг, что нижнее бельё тоже мокрое и холодное.

- Можно, - кивнул Морозов. – Сейчас лыжи выдам и лопату, и пойдёшь свою тачку откапывать, но учти, она сдохла, и без эвакуатора, не сдвинется, но ты можешь попытаться.

- Какой вы всё-таки…- недоговорила, уловив в его глазах, опасные огоньки.

- Переодевайся, - встал он с кровати, - и в одеяло закутайся, и чтобы я тебя не слышал и не видел.

Морозов вышел, хлопнув дверью. А я вдруг поняла простую истину. Я же застряла у него на все праздники.

- А ещё я совсем забыла про Борю, - проговорила сама себе, но почему-то шёпотом, видимо, настолько меня потрясла эта новость.

8. "Сюрприз"

Разжёг камин.

Приготовил нехитрый обед, макароны по-флотски. Быстро и вкусно. Пацаны, правда, стонут порой, когда на неделе в третий раз кормлю их ими, но ничего, моськи поворотят, а потом всё равно съедают.

Из моей спальни не доносилось ни звука.

Угомонилась, наконец, Алёнушка.

Взбесила основательно. Пигалица.

Всё-то она знает. Дурында!

Напрочь отсутствует инстинкт самосохранения. Мало того что наедине с незнакомым мужиком, так ещё и гадости смеет говорить.

Хватанул лишка. Проучить захотел немного. А эта дурочка в сугроб свалилась. Хоть бы не разболелась.

Отважная такая, безрассудная, конечно, но вот ладони до сих пор помнят, ощущение девичьего тела, её лёгкий вес, а в носу так и сидит сладкий, морозный аромат.

Сюрприз ниоткуда. Развлекуха, чтобы не скучал на Новый год.

Вот только не доводят до хорошего такие игры, границы стираются, хочется большего…

Как вспомню, щёки её красные, когда отважно фотку прятала за спиной, да грудки свою пялила. И моё, прожжённое насквозь цинизмом, воображение подкидывает картинки, на которых Алёнушка, так же краснеет, только не от стыда, хотя от него тоже.

Я уже её в уме раздел раз сто, а уж что сделал в своих мыслях…

Под столом хрипло мяукает Люська, выпрашивая новую порцию макарон, отвлекая от очередного порнушного ролика с участием Алёнушки.

Люська-зараза так и не свалила, всё трётся у ног, паршивка. Худющая, но прожорливая. Видимо, не прельщает её погодка, раз задержалась у меня так долго.

- Получай, - накладываю ей в миску, возле стола, выбирая побольше фарша. – Но учти, милая, ещё раз нагадишь мне в кладовке, и твой вход я законопачу, и даже Никитос тебе не поможет.

Люська, повернула ко мне облезлую морду, громко заурчала.

- Вот и славно, - хмыкнул я, принимая это за согласие, продолжая обедать, глядя на смятую фотографию, и на себя с Катькой, на ней.

Кто-то из сыновей поди достал. По кукушке этой соскучился. Всё-таки мамка.

Никитка, только по фото и помнит, ему-то было совсем ничего. Это Грине на тот момент почти четыре было, а младший малец был, когда Катюха вкус свободы почуяла.

Как вспомню то время, чуть не ебанулся, хотя возможно необратимые последствия всё же остались.

А уж дети, и подавно, более чуткие и ранимые, и такое событие, как уход из семьи матери, не может не оставить последствий. Вот и тырят по углам фотки, знают, что я не оценю.

На смятой фотографии, Катька беременна Гриней, только сказала мне.

С нарастающим раздражением чувствую, как накатывает отвращение, к себе, тому, что на фото. Влюблённый дурак, счастливый идиот. Но как бы тошно мне ни было, я до сих пор помню это чувство всеобъемлющего счастья, и в сердце щемит от понимания, что никогда больше не повторится этого.

Высыпаю остатки своей порции Люське, и, кинув тарелку в мойку, иду в гостиную, прихватив фотку, и по пути кидаю её обратно в камин.

В кармане вибрирует трубка.

Отец.

Пишет, что всё организовал, но на дорогу может уйти больше времени, так как спецтехнику нужно вызывать. Всё занесено.

Остаётся только надеяться, что медведица протянет это время.

Ни одним словом не упоминает, что Новый год вот-вот, видимо, бате, как и мне, похуй, на этот праздник.

Мысли непреднамеренно тут же метнулись к Алёнушке.

Как она всё подметила зараза, и на больное надавила.

Невыносимый. Хам. Все сбежали от меня.

Можно подумать, блядь.

Но как не пыжусь, понимаю, что цепанули меня её слова, и отношение её задело.

И ведь ни хера не знает обо мне, а всё туда же, оценки раздавать.

Со психа одеваюсь и иду во двор, покидать снег, который опять зарядил с новой силой.

Тяжёлая работа немного примиряет меня с реальностью, остужает пыл.

И, в конце концов, решаю, что наряжу ёлку, раз ей так важно это. Как раз за домом, растёт подходящая.

Рублю тонкий еловый ствол в три замаха, отряхиваю ёлку, заношу в сени.

Вспомнить бы ещё, где в этом доме хоть какие-то игрушки да мишура.

Навожу порядок во дворе и иду в дом, прихватив из сеней ёлку, и ставлю её пока у входа. Первым делом надо в душ сходить, а то весь мокрый.

Шутка ли, часа три упражнялся.

Подходя к своей спальне, с досадой вспомнил, что свой душ не вариант, разбужу. Пусть лучше спит, а то начнёт зубоскалить.

Крадусь мимо, поглядывая на кокон из одеяла, из которого торчит личико Алёнушки, и, не удержавшись, подхожу ближе, трогаю её лоб, чтобы проверить всё ли в порядке, после её приключений.

Лоб прохладный.

Моя ладонь и то горячее.

Алёнушка улыбается во сне. И без того хорошенькое личико, преображается.

Залипаю в очередной раз на девичьей красоте.

А вместе с любованием приходит горечь и досада.

Не про меня красота эта.

Молодая слишком, наивная, в сказки верит.

Где я, и где сказки.

Она меня вон Морозко зовёт, а я только и думаю, как вкусно будет присосаться к её губам, и потрогать везде.

Взяв смену вещей, иду в душ к сыновьям, преисполнившись решимости, как только расчистят дороги, помочь Алёнушке выбраться и забыть как сон, что была в моей жизни. Пусть едет, куда она там собиралась.

Пока обтираюсь полотенцем