Игры со льдом - Ринат Рифович Валиуллин

он вообще не нравится, – продолжала Вика, разглаживая мои волосы, будто те были растрепавшимися нервами. – Я с ним не то что не целовалась ни разу, а даже за руку не держалась. И тут этот принц мне устраивает сцену ревности и ведет себя так, как будто я его рабыня какая-то. Я офигела от такой наглости. А сестра сидит рядом, тоже на его стороне. Начала орать на меня.

После такого искрометного рассказа я живо представил себе картину. Вика только подливала масло на холст.

– И вот еще прикол, что его еще сильнее взбесило. На столе твоя фотография стоит, Светка мне ее подарила, ну с ее дня рождения, где ты был. Ты там красивый такой! Ален Делон! Быстров увидел ее и давай: «А это еще что за хмырь? Ты что, гуляешь с этим?» Я говорю: «Это же музыкант американский из группы crouches Том Вайт». Быстров в музыке вообще ни бум-бум, не разбирается ни черта. Но он что-то заподозрил, слишком я улыбалась, глядя на тебя, взял и окурком прожег фотку, прямо в твое лицо ткнул. Я заревела, встала и пошла к выходу. Тут он озверел совсем. Схватил меня за волосы, повалил на пол и давай ногами бить, ударил несколько раз в живот и по почкам. Я корчилась от боли на полу, а он сел на диван, закурил и газету стал читать. Когда я отдышалась и смогла говорить, я ему сказала спокойным голосом: «Иди отсюда, я тебя никогда не любила и женой твоей не буду, хоть убей». Он сидел и усмехался: «Это мы еще посмотрим». Папаня мой только вернулся с зоны, пьяный проснулся от шума, все слышал и врубился в ситуацию. Прошел мимо нас безмолвно, вышел во двор и вернулся из сарая с ружьем. Направил на Быстрова: «Слышал, что тебе Вика сказала? Иди отсюда. Считаю до трех». Этот считать не стал, потому как испугался сразу и убежал. Отец мне ничего не сказал, только спросил, где самогон. Я налила ему рюмашку, и он спать пошел. Кстати, самогон я взяла. За дверью стоит бутылка. Совсем забыла. Сейчас принесу!

Я слушал как завороженный. Во мне кипели ярость и чувство мести, потом я снял с плиты «свой чайник» и дал ему остыть: зная Вику, она легко могла придумать такое, чтобы меня разыграть. Вика оторвалась от меня и вернулась уже с бутылкой, налила в стаканы из-под «Тамянки» самогон. Самогон был вкусным и крепким. В голове снова все встало на свои места, словно кто-то быстро навел порядок после погрома. Лед Зеппелин был как никогда кстати. «Whole Lotta Love» еще больше поднял настроение.

– Макс! Дурачок ты мой, дурачок, дурачок. – Не знаю, сколько раз она произнесла это слово, покрывая мое лицо мелкими поцелуями, словно лепестками ромашки: Любит-не-любит, любит-не-любит. Я не знал, где она врет, а где говорит правду, более того, я не хотел этого знать.

– Плант поет «много-много любви». Я тоже хочу много любви, – обняла меня крепко Вика. Я затвердел, словно весь этот эпилог нужен был только для того, чтобы сделать мое желание железобетонным.

Под эту песню мы с Викой и потеряли свою девственность. Кто-то по Фрейду, а мы по Планту.

– Я такая счастливая! Я люблю тебя, Максим! Мы теперь одно целое. Я твоя «Девушка на заре»! Хотя теперь уже и не девушка!! – залила она почту своим восхитительным воздушным переливом. Мы обнимались снова и снова, будто пытались вжиться, втереться не только в доверие друг друга, но даже в кожу. А потом, отдышавшись, долго смотрели друг другу в глаза, будто те были путеводными звездами наших загулявших душ.

– Знаешь, недалеко отсюда есть две сопки-близняшки, называются «сиськи», – бродили мои пальцы по ее мягкой коже, от соска к соску.

– Сиськи, как это неромантично. Мне больше нравится «грудь». Мне же ею еще наших детей кормить.

Ночью рука ныла, но Максу удалось уснуть. Всю ночь во сне его терзал тот сурок из живого уголка. Он почему-то стал черным котом, который жил у меня.

Черный кот руку мою отгрыз и утащил. От досады я взял гитару, но нечем было ставить аккорды.

– Паршивец, верни мне руку, хорошо, верни хотя бы ее часы, мне дорого время. Я понимаю, я плохо с ней обращался, ломал и заставлял по нескольку часов в день ставить аккорды, клянусь, я больше не буду.

Только верни мне руку! Чем я буду теперь гладить любимую, любимую мою гитару, чем мне зажигать сигарету и заваривать кофе? Верни мне руку. Ты так торопился утащить ее в свою норку, что, видимо, сломал на руке пару пальцев, теперь они беспощадно болят… Ты слышишь меня, мой ученый кот?! Выходи, прежде чем я пойду искать тебя по улицам, отелям и барам. У меня завтра концерт, что я скажу своей публике? Знаю, что ты ревнуешь, когда глажу вместо тебя свою гитару. Спрячь подальше в карман своей грустной души эти воспоминания. Как ты не понимаешь, когда я глажу тебя, на самом деле это ты меня гладишь, ты меня успокаиваешь, но в последнее время я не нуждаюсь в ласках, если быть до конца откровенным, гитара это делает лучше. Где ты, мой маленький призрак? Я знаю, ты в ванной. Смотри, как низко ты поступил, ниже, чем это серое небо, в которое я буду курить. Верни мне руку, я хочу покурить и успокоиться, как только тебя поглажу. Успокой меня. Ах ты, утюг, верни мне душу и руку. Ты совсем одичал в лесу, ты таскаешь чужие руки. Подумай, чем я буду держать сигарету и клюшку. Да, клюшку, черт, мне же надо на тренировку.

В этот момент я проснулся, рука моя затекла глубоко под голову. Я ее отлежал и не чувствовал. В ногах у меня лежал Тишка, он тоже был черный, но значительно добрее того кота из кошмара. Прошло несколько минут, прежде чем кровь вновь вернула мне чувство прекрасного. Сон в руку. Я все вспоминал кошмар и кота, который на самом деле был сурком. Откуда он взялся? Сурок оказался злопамятным. Я посмотрел на часы, до тренировки еще было время. Я взял гитару и с большим облегчением поставил несколько аккордов. Пальцы не слушались. Не мои пальцы. Это все сурок. Я вскочил и начал собирать вещи на тренировку, чтобы как можно быстрее забыть этот кошмар. Сон действительно оказался вещим, но проклятие сурка подкралось немного позже.

* * *

Я снова открыл глаза.