Развод. Свекровь - а я говорила! - Полина Измайлова

Сейчас думаю мимолетно — вот что бы сразу так отношения не налаживать со свекровями? То есть не “не налаживать”, а… Как сказать-то?

Выстраивать! Вот!

Это будет по-умному!

Выстраивать не так, чтобы соревноваться за внимание сына и мужа. А чтобы ты — мне, я — тебе. Простой же принцип.

Но как-то мы, женщины, до него не сразу доходим.

Или просто наша мизогиния нам мешает? Умное слово. Проще сказать — бабская ревность.

Как же это так, мой сыночка-корзиночка будет чужой девке в рот заглядывать, холить ее, лелеять, любить? Я для этого его рОстила?

Большинство ведь свекровей именно так думают, да? Ну, тех свекровей, которые вечно в контрах с женами сыновей.

И не думают они, что могут на старости лет остаться у разбитого корыта, потому что, случись что, кто их “дохаживать” будет? Сын? У сынули работа, пиво, гараж, рыбалка… А вот его жена занимается домом, семьей. Ей бабулю и приведут, положат и скажут — ухаживай. И как она будет ухаживать за бабкой, которая ее всю жизнь тиранила и ненавидела?

Во-от!

Задумайтесь об этом! Мамы!

Корзиночку любить хорошо, а вот жену его ненавидеть — плохо!

Размышляю, ловко обжаривая хлеб.

Аделаида Степановна с улыбкой за мной наблюдает и делится наболевшим.

— Да, это я виновата. Слишком много я Кешиному отцу позволяла. Он всегда сына хотел и в итоге избаловал его! “Не трогай Кешу, пусть он делает, что хочет!” И мать его туда же, Виктория Васильевна. Вот уж кто свекровь — не приведи господи. Ее бы в учебники, какой свекровью быть не надо. Всё “Кешенька мой, пупсик ненаглядный”, "Кешунечка, внучек любименький”. Как родился — сразу корзиночка с ленточками, не мальчик, а проект. Чуть ли в попку его не целовала! А я работала, пока они мне ребенка портили. Кешин же отец тоже диванным мужиком стал, после того как его уволили за ошибку из проекторского бюро, знаешь? Говорил, мол, да как это они меня, да меня! Да такого! Уволили! Тоже мнил себя тем еще талантом. Эх… Так что вот, Луша, от родинки не родятся апельсинки…

Я молчу. Не потому, что нечего сказать, а потому что слушаю, как из нее выходит та боль, которую она явно держала и копила внутри годами.

Только бутерброды готовые ставлю на стол, в красивой тарелке, рядом чашка. Любимая свекрови, она сама ее принесла сюда и сказала, что пить будет только из нее.

Аделаида Степановна с благодарностью кивает и надкусывает бутерброд, мычит от удовольствия. Я присаживаюсь напротив. Она продолжает свой непростой рассказ.

— Я пыталась. Дочь вот свою смогла отстоять. А это… — машет рукой с тяжелым вздохом. — Думала, разведусь, уволюсь и возьмусь за него. Дотяну. Перевоспитаю. Да поздно уже было. Вырос мальчик! Стал вылитый папаша! Он к тридцати всё еще ждал, что его хвалить будут за то, что сам себе одежду погладил и галстук к костюму подобрал.

Тут я хотела бы прокомментировать, что Кеша и этого не делал, тоже меня просил, но решаю не портить спич свекрови ненужными вставками. Она оборачивается ко мне. В голосе не осталось ни злости, ни жалости. Одна только усталость. И смирение.

— Мне стыдно, Луша. Перед тобой стыдно. Что я? Я мать, он со мной не живет, а вот ты… С тобой он поступил по-свински. И мне стыдно, что я передала тебе такого недотепу! Стыдно, что ты одна всё тянула, а он лежал на диване и ждал вдохновения. Так что я приняла решение. Кеша идет на хрен к своему папаше. У того есть жилплощадь, пусть и Музу туда тоже забирает. Пусть пишут гениальный роман и читают его по ролям на досуге!

Она выпрямляется, расправляет плечи, смотрит на меня в упор.

— А ты будешь жить тут. Потому что ты платила ипотеку. Потому что ты в эту квартиру вложилась. Потому что ты, в отличие от Кеши, хоть что-то в этой жизни делаешь и живешь достойно!

— Сп-пасибо… — только я могу сказать я, ведь до конца еще так и уяснила, как свекровь сделала такой апгрейд самой себя.

От “эта квартира по документам моя”, до “оформим ее на тебя”.

А она уже буднично попивает чай, заедая его бутербродиком. Будто подружка, которая забежала ко мне в гости рассказать последние сплетни, а не злыдня-свекровь, невзлюбившая меня с первого взгляда и поднимающая на свадьбе торжественный тост за мой будущий развод.

Аделаида Степановна вдруг замирает.

— Постой-ка. Ты вроде говорила, Кешка деньги с твоей карты снял?

— Сто тысяч, — киваю. — Сегодня. Он пароль знал, а я не подумала сменить. Сто тысяч ушло Кеше на карточку.

Свекровь, крякнув, разворачивается и хватает телефон с воинственным видом.

— Та-а-к. Сейчас мы выясним, Маркес он или ворюга!

Набирает номер. Выражение такое, что мне самой страшно становится.

На месте Кеши я бы трубку не брала. Но он, конечно же, отвечает.

Наверняка думает, что мамуля простила и звонит ему для того, чтобы разрешить “вертаться взад”. Плохо он свою маму знает…

— Кешенька, — сладко поет она в трубку. — Это твоя мама. Скажи-ка мне, мой дорогой Маркес, ты, случайно, сто тысяч с Лушкиной карты не переводил? Что? Ну-ну. Значит, если через десять минут не вернешь — я сама с ее телефоном пойду в полицию. Нет, не шучу. Посадят за кражу — там и Муза твоя, глядишь, стихи начнет писать, между делом, в перерывах между посещениями тебя в тюрьме. Только на самом деле не будет она передачки тебе носить! Никто, кроме Луши, не будет о тебе заботиться! Но ты, болван, этого не понял. Всё, Кеша! Я жду!

Кладет трубку. Вид довольный, как у человека, который выиграл миллион и знает, куда его потратит.

— Вернет, — говорит она уверенно. — Даже не сомневайся. Мое слово для него закон.

И почти сразу приходит уведомление — деньги зачислены на карту.

Свекровь победно поднимает чашку с чаем!

А я молчу. Потому что, если сейчас хоть что-то скажу — разревусь.

А реветь при свекрови, которая только что вытолкала собственного сына из квартиры ради тебя, — это как минимум неприлично.

Аделаида двигается ближе, берет из вазочки конфетку и протягивает мне, нимая фантик.

— Съешь,