«Реми Мартен» - Светлана Полякова

Но я отвлеклась.

Пролистав журнал, я нашла нужное место.

— Вот… «В ноябре прошлого года в Париже состоялась царская инаугурация…»

— Бог ты мой! — всплеснула Вероника руками. — Так и сказала бы, что простой смертный Райков тебя не устраивает своим происхождением… Тебе нужно породниться с королевской фамилией.

— Да не перебивай же меня, — взмолилась я, — а не то мне придется стукнуть тебя по голове этим журналом…

— Не надо. Он толстый… От удара может повредиться моя психологическая структура, и я из экстраверта превращусь в интроверта и стану унылой и скучной…

Она угомонилась. Села наконец-то в кресло и сделала внимательное лицо.

— Я внемлю тебе, — кивнула она с важным видом. — Читай свой талмуд.

Я вздохнула, смиряя гнев, и продолжила:

— «Короновали легендарный коньяк «Луи XIII» от Реми Мартен. Знаки монаршего величия: графин из хрусталя баккара и коньячный бриллиант, венчающий пробку. Лучший напиток «Гранд-Шампань» по-прежнему удивляет и радует рекордным послевкусием…»

— Еще бы не радовал, — не выдержала Вероника. — Именно послевкусием. Коньячок-с выпил, а брюлики остались…

— «…сочетающим цветочные, фруктовые и пряные нотки, — продолжала я, делая вид, что у меня стало плохо со слухом. — «Луи ХIII», коньяк-диамант, облачен в хрустальные флаконы объемом 1,5 и 0,7 л. Разумеется, вес бриллианта (от 4,75 до 1,2 карата) пропорционален количеству коньяка».

— Надеюсь, ты потребовала от него бутылочку объемом в 1,5 литра, — сказала Вероника. — Во-первых, нам вполне хватит на двоих. И брюль побольше… Ты книжечку издашь, а я устрою «персоналку»… Бог мой, Сашка! Я начинаю тобой восхищаться. Я даже горжусь тобой! Оказывается, ты не так уж безнадежно оторвана от реального мира.

— Кончай издеваться, — попросила я. — Мне стало грустно, потому как нам с тобой этот чертов «Реми Мартен» не светит.

— Да брось, — рассмеялась Вероника, — ничего грустного. Каждому свое. Нужен тебе этот напиток… Все равно — выпьешь, и ничего не останется в душе, кроме воспоминаний. Да еще и грабители наверняка пожалуют. За пустой бутылью… Кто может быть уверенным в том, что именно этой бутылкой его и не треснут по башке, а?

— Неужели тебе не хочется узнать вкус этого «Реми Мартена»?

— Фигня… Я знаю вкус свободы. Это куда важнее.

— Говорят, что свобода — это прежде всею деньги, — сказала я.

— Да уж, конечно, — презрительно протянула Вероника. — Прям нисколько не сомневаюсь, что все обстоит именно так, как нам пытаются внушить… Да ничего они не свободны! Они же на эти свои идиотские баксы и «Реми Мартены» тратят столько жизни, что о свободе и речи быть не может! У них даже времени на эту самую свободу де остается! И потом — смотря что под ней понимать… Если обилие купленных вещей и людей — тогда да. Они свободны. Только вопрос — от чего?

— Я вот знаю, от чего мы с тобой свободны, — засмеялась я. — От денег… Абсолютна. Я бы даже сказала, что мы с тобой просто две анархистки!

— И черт с ними, с деньгами этими, — беспечно отмахнулась Вероника. — Мы с тобой умненькие, талантливые, красивые… В конце концов, завтра я стану художницей с мировым именем, а ты — писательницей. Будут у нас с тобой деньги. И мы будем сидеть в каком-нибудь шале и вспоминать, как двадцать лет назад две наивные и симпатичные, глупенькие и бедные девицы мечтали о каком-то дурацком «Реми Мартене»!

— Говори только за себя, — грустно посмотрела я на собственную физиономию в зеркале. — Я лично не считаю себя красивой. «Рыжий, рыжий, конопатый…» Фу!

— Но из нас двух именно ты пленила этого своего «мартена», — заметила Вероника. — Так что заканчивай вопли по поводу своей внешности. Ладно?

— Ладно, — согласилась я с некоторым сожалением. — Хотя это нечестно… Кому мне еще и рассказать о своем горе, как не лучшей подруге?

— Да ну тебя, — отмахнулась она. — Тоже мне Квазимода выискалась…

— Тебе хорошо говорить, у тебя Сережка есть. А в меня еще никто никогда… не влюблялся.

Я так искренне вздохнула, что Вероника испугалась.

— А как же Райков? Он — влюбился! Может быть, сейчас он думает о тебе. Страсть пожирает его сердце с невиданной быстротой. Он тоскливо смотрит на путану, расположившуюся рядом в вальяжной лозе, и сердце его гложет тоска… Ах, думает он, почему я сейчас не с той прелестницей, подругой художников и поэтов? Почему сам я так безнадежно далек от мира богемы?

— Не думаю, — покачала я головой. — Может быть, ему свойственно сострадание… Но полюбить меня он никак не мог. Так, что, скорее всего он просто пожалел меня и попытался скрасить мое унылое существование.

— Это уж вряд ли, — опровергла мое предположение Вероника. — Мне кажется, сострадание Райкову и подобным ему совсем несвойственно… Они и слова-то такого не знают. Так что он влюбился. И не спорь со мной!

— Да и не думала даже… Чего с тобой спорить?

Мы немного помолчали, «и горький вкус печали» проник в наши души.

Ночью мне снилось, что я стою посередине большой комнаты, обитой красным шелком, и на столе стоит «Реми Мартен» собственной персоной. А я почему-то стою со всем раздетая — только и есть на мне что легкое покрывало и ничего больше…

Потом из темноты выплыл ужасный тип с лицом с лицом Фредди Крюгера, в черных перчатках с огромными раструбами и уселся за стол, буравя меня недобрым взглядом.

— Ну-с? — сказал он после недолгого молчания. — Что делать будем?

— В каком смысле? — пролепетала я, пытаясь поплотнее закутаться в ненадежное покрывальце.

— В прямом, барышня моя дорогая, в прямом, — сказал он скрипучим своим басом. — Достали вы нас, потому как «Реми Мартен» вы хотите, а пойти на мелкие уступки не желаете! Выбирать пришла пора, душенька. Хватит нам всем голову морочить… Букера хотите получить?

— Да уже не хочу, — вздохнула я. — Раз для этого надо про трансвеститов писать, я без вашего проживу. Букера проживу. Не умею я про них писать.

— Видите ли, есть хорошая поговорка, — сказал он, откидываясь на спинку кресла и продолжая изучать меня с интересом орнитолога. — «Кто не пишет про трансвеститов, тот не пьет «Реми Мартен».

— Вообще-то раньше это звучало иначе, — робко возразила я. — Кто не…

— Я знаю, как это звучало раньше, — отмахнулся он, с презрительной такой миной. — Сейчас все переменилось. Новое время. Новое мышление. Но дело не в этом… Мы решили предоставить вам право выбора. Не хотите писать про трансвеститов, неволить не будем. Не скроем, что нам очень было бы нужно, чтобы именно вы про это написали. Но не хотите —