Сказка о царевиче-птице и однорукой царевне - Надежда Николаевна Бугаёва

Стынет кровь в моих ладонях,

Трупы спят сном незнакомым.

Белый пар над их телами

Я поспешно собираю,

Прячу в флягу и котомку.

В каждой капле фунт железу,

Чьих отважней – и поболе.

Уж во фляге тонна весу.

Нету сил, обратно к лесу

Волочиться час приходит.

Вдруг нога моя запнулась,

Сердце смолкло, вдруг сорвавшись:

Я почувствовала душу,

Что наградой станет лучшей —

Принц… нет-нет… Король лежащий!

Его кудри разметались,

Кровью слиплись; ищут руки

Что-то, в кулаки сжимаясь;

Сердце биться исстрадалось,

И всё реже, реже стуки.

И в тумане, обметавшем

Всю холодную равнину,

Он звезде подобен яркой

И глаза мои дикарки

Блеском ослепил орлиным.

Знаю блеск мечей тревожный,

Знаю звёздный блеск печальный

Говорят, блеск злата ложный…

То не блеск! – лишь этот можно

Блеском звать и звёзд сияньем!

Ветер! холодить как смеешь

В его теле тёплом раны?

Меч! почто пробил железо?

Овод! ну зачем ты лезешь

По краям царапин рваных?

Вы, глаза! его не видя,

Ну зачем вы открывались?

Ноги! вы зачем ходили

В без него постылом мире —

Грудь! зачем дышать пыталась?

Кто я, где я – не припомню…

Вмиг во мне всё обломилось.

На колени опустилась,

Непонятной мне истомой,

Руки, движими, схватились,

Подтащили ближе флягу

Уст, кончиною сведенных.

Из неё излилась влага,

Пролилась на грудь туманом,

Скрыла профиль заостренный…

Пусть глаза пока закрыты,

Губы ожили и шепчут:

– У меня доспех пробитый…

И спасибо за напиток,

Жажда давит грудь всё крепче…

Воин, воин, пусть не гложет

Жажда грудь твою в доспехе!

Золотой венец возложен

На главу, и стол надёжен

Золотой, отверзни веки!

Видит ветер, видит небо,

Видят каждый холм и камень —

Вир обид твоих исчерпан.

Помни, край за дальним лесом,

Помни, лес! Вы слово дали.

Жизнь в уста твои вернулась,

На висках трепещут вены.

Я чернавка, я дурнушка —

Дай прижаться поцелуем

В первый раз и в раз последний.

Губы солоны и сухи,

Пахнут кровью, конским мылом…

Наклонюсь поближе к уху,

Стисну зубы на обушье:

Понесу здоровым сыном.

… Он меня не должен видеть,

Мне тот взгляд проколет сердце.

Скажут – ведьма приходила,

Мёртвым косы теребила

И смогла украсть младенца.

***

Она окончила читать и видимо никак не могла прийти в себя, никого не замечая вокруг и тяжело дыша, как в забытье или после припадка. Голос у неё резкий. Читала она трагически, вперяясь широко раскрытыми глазами в пустоту, где ей, очевидно, были зримы ведьмы и мёртвые короли из её же стихов. Что ж, как говорится, недурственно.

На ней совершенной погребальной лентой навешен гимназический портфель – мышиный хвост я бы не удивился найти в таком портфеле, – а шляпку она одолжила у мальчика-посыльного. Как и свою брючную пару – так наша гимназистка-то гимназист!

Не стоит надевать такую шляпку и такой костюм, ежели хоть робко уповаешь, что тебе лобызнут ручку: мальчикам ручек не лобзают, им пеняют по тощим задкам. Уж я-то знаю, ибо, хоть сам давно не мальчик, свой афедрон вынужден блюсти по сей день, отражая попытки многих охотников пнуть.

Потом ей аплодировали, конечно, и Брюсов приложился и спросил её имя, извинившись, что не всех знает в Петербурге. А остальные, включая меня, немного конфузились, стоя вокруг, и в итоге промолчали, что тоже не всех знают в Петербурге. Откуда, например, нам знать её? Она нигде не печаталась и ни разу не приходила ни на Троицкую улицу, ни к Мережковским на Литейный, ни к нам, никуда.

Зинаида Николаевна, само собой, тут же подошла и сказала пару своих острот, чтобы немного размяться после долгого стоянья: дескать, она не сомневается, что описанное в сих стихах могло случиться только в нашем Петербурге, милейшем прибежище смерти и тленья, где кражей младенца давно не удивишь даже впечатлительного. А тварей, навостряющих уши под чужими дверьми, она ежедневно встречает то на Невском, то ещё где и многих имеет несчастье знать по фамилии.

Все смеялись, дабы угодить неласковой Зинаиде, даже попытавшийся набычиться Брюсов. После неё, право, даже горькое покажется сладким. Сам Брюсов, впрочем, не похож на скоморошников, как некоторые из нас. Так что, возможно, он настоящий поэт.

Затем Брюсов раздал публике свои буклеты, и с нас сняли фотографический портрет. Моя ненаглядная скотина Никитин пугался людей и лип к моему боку, а Кузмин успел наговорить мне сальностей, коих привёз легион. Его послушать, так Брюсов приехал лишь затем, чтобы сразу с вокзалу взять разбег и прыгнуть Мережковским в постель. Утихомирься, Миша, это тебе в Египте или в Поволжье сообщили? Если меня стошнит, так на тебя. Впрочем, я ещё не сказал, что ты неправ.

Стали собираться ехать к Мережковским на Литейный, подогнали коляски. Зинаида взяла гимназистку под локоток: вы, конечно, едете с нами, ma chérie[20]… И все поняли, что у Гиппиус новая кукла-protégée[21], с которой она станет играть до конца года… Кукла? И тут я вспомнил, где именно видел гимназистку в шляпке посыльного: это же была моя фарфоровая девица, Mademoiselle Крику-быть!

И я моментально почувствовал себя Сальтеадором-разбойником и невольно улыбнулся: лучше уж Сальтеадором, чем лакеем при каком-нибудь щеглёнке Полякове, изволившем быть сыном купца, а не мещанина, и строящем для поэтов издательство. Я не могу, как Никитин, по-собачьи бурно радоваться, что купчик Поляков имел злополучие влюбиться в поэзию и теперь оплатит нам шампанское[22]. Впрочем, пускай, только пусть оплачивает издалека: не терплю, когда стоят над душой и советуют, каким шрифтом и с какого боку печатать посвящение моей мёртвой собаке.

Добрый мой Никитин подчёркивает, что не пишет, а покучивает. Пишут старые геморрои вроде его