Сказка о царевиче-птице и однорукой царевне - Надежда Николаевна Бугаёва

И, уста к устам, как друга встретим

смерть.

– Чародейство вдруг окончу

к петухам?

Не вверяй же ночь тщете

и суетам.

– Вдруг удастся двери выстоять

дубовой?

Смерть подарит нам дубовый терем

новый.

– Вдруг от уст моих твои аид

отнимет?

Лишь на миг, мой ангел, лишь мгновенье

минет.

Монетка на дне колодца

С того дня Лялю Гавриловну не покидали беспокойство и тоска. Больше у неё не бывало утренних приступов надежды, а вечером она переживала отвращение, ложась в постель. Она возвращалась со службы пешком до самых морозов, не спешила заходить и часто огибала дом, чтобы посидеть на скамейке.

Летом оттуда были видны склонённые головы деревьев. В преддверии холодов голые ветки, амфитеатром уходящие в туман и полумрак, всё ещё выглядели в её глазах прекрасными, но столь пронзительно печальными, что от их тихой тоскливости у Ляли Гавриловны щемило грудь. В ночи было чересчур красоты и безысходности, они разрывали Ляле душу и каждый вечер заставляли плакать.

Стены давили на неё, а на улице давили небо и дома. Идя по замёрзшей дороге, она казалась себе прыщиком, выскочившим на лице земли. Ей было одиноко с собой, одиноко с людьми, она тяготилась каждой минутой дня. Она чувствовала себя, будто стоит на краю колодца и вот-вот прыгнет. Но покуда мир вокруг казался ей колодцем, и прыгать было некуда.

Вода в реках была чёрная, и она думала: каждая речка – чёрная, нас можно подстреливать у любой из них, а в газетах напишут – был подстрелен у Чёрной речки… И долго смотрела на чёрную воду, лижущую осклизлое дерево под мостом. Заметьте меня, подстрелите меня, вот же я!.. Снизу скрипело: равный стреляет в равного, дворянин в дворянина, а таким, как ты, дьячки в суде выписывают денежное взыскание. Но погоди унывать: в крайнем случае на тебя ещё может наехать лошадь.

Почему наедине с собой я вижу лишь печаль и каждая моя мысль пропитана ядом тоски? Почему крики птиц звучат для меня тоска! тоска!? Почему тишина спокойного вечернего неба кажется мне колодцем? Что делает меня несчастливой? Это одиночество грызёт мне грудь, как зверь? Так что же мне нужно, чтобы горечь отпустила мне горло хоть на миг? Чего, чего мне не хватает?..

Чтобы… чтобы Развалов лобзал меня? чтобы держал мою руку? чтобы был со мною в одной комнате? Но он был, был же, – а ещё раньше, в экипаже, касался меня и – бог мой! – не прочь был после лобзать…

Он касался тогда моих пальцев своими тёплыми пальцами, касался моих колен своими тёплыми коленами, касался моего лица своим взглядом. В те минуты не была ли я в его мыслях? – стало быть, единым целым с ним, ибо мысль физически едина с мозгом мыслящего. Тогда почему я не дала ему лобзать себя, почему порвала все нити там, на Литейном, почему осталась одна?

Моё вожделение делает меня глупцом, мечтающим о невозможном. Сплетение своих идиотских безумств и вожделений я кичливо нарекаю истиной – истиной! – от одного упоминания которой Ницше, молчаливый в собственном безумии, непременно хохотнул бы, если бы недавно не умер.

Развалов, Развалов, Развалов… Разве одного жалкого лобзанья достаточно, чтобы по нему выбраться на белый свет из колодца? Выдержит ли соломинка лобзанья хватки моих закоченевших рук, когда я стану карабкаться наверх? Через сколько мгновений она рассыплется и я рухну ещё раз с треском и брызгами? Надеяться и потерять куда гибельнее, чем не знать надежды.

О нет, протянуть поцелуй равносильно тому, как угостить умирающего от цинги карамелькой: сладко, но бессмысленно. Коль скоро речь заходит о колодцах, потребуется крепкая рука, и в этом бою устам не выстоять в одиночку.

Но я-то сидела на дне совсем тихо и никого не звала. А вдруг смерть смилостивится и протянет мне крючковатую длань? Принять или не принять тогда, вот в чём вопрос.

И не отпустит ли он сам, едва увидав мою жадно распахнутую пасть, мои горящие столетним голодом запавшие глаза? Не ужас ли: услыхать нежные девичьи стоны, прийти на помощь и —вытянуть из колодца монстра, вожделеющего тебя сожрать? Хотела бы я посмотреть, как он отпустит и убежит, крестясь и чертыхаясь одновременно…

С наступлением морозов Ляле Гавриловне стало не хватать моментов одиночества на скамейке. Ночью она лежала в постели с открытыми глазами, и от грызущей горечи у неё болела грудь. Она писала стихи, которые никому не читала, на ощупь записывая их в темноте карандашом в блокнот.

Она часто обращалась к фотографическому снимку Развалова и, заглядывая в отпечатанные глаза, спрашивала в ответ на свои мысли: Ты же понимаешь? Что же теперь?

И неизменно видела, что её мысли ясны ему и близки.

Баллада о Прекрасном царевиче и глубоком колодце

***

Я упал в колодец как-то на сорок[31],

Скользких стен найти опоры я не мог;

Чёрный ил ступни опутал,

Влажный мрак мне мысли спутал,

Смеркся ум, пока не занялся восток.

Ехал близь царевич гордый тех земель,

Мирно конь его ступал, устав за день.

Пожелал испить водицы

Тот царевич яснолицый,

Отразился светлый лик его в воде.

Горемычного узрел он тут на дне,

Вскрикнул, жалости исполненный ко мне:

Кто сидит на дне колодца,

Тот несчастный задохнётся

И отравит воду – быть тогда беде!

Рукавицу он с десницы белой снял,

Свесил руку он в колодезный провал.

Да мои отнялись руки,

Еле бились сердца стуки,

Но в очах моих лишь лик его сиял.

Оглянулся тот царевич вкруг-окрест:

Ни души на том безлюднейшем из мест.

Нет послушников приказу,

Кто б охоч в колодец слазить

И наверх с беднягой лезть наперевес.

И участье омрачило светлый лик,

Взял царевич из кармана золотник,

Горемыке кинул в воду:

Да воздастся за невзгоды,

Коль могилой станет сей тебе родник!

А уста мои свело на дне холодном,

И не смел я возразить ни даже стоном.

Закатилось будто солнце –

Тот царевич путь