Сказка о царевиче-птице и однорукой царевне - Надежда Николаевна Бугаёва

Я же слушал стук подков заворожённо.

И небес не видел боле я со дна,

Жалкой рябью мне казалась и луна:

Лик явил стократ прекрасней

Мне спаситель мой злосчастный,

Чья десница оказалась коротка.

Звук подков раздался снова свысока.

О, ужель судьба вернула ездока?

Но, о ужас! – вниз клонится

Смерти чёрная десница,

Что длинна вполне изрядно и крепка.

Как младенца мать голубит, так

Без боязни смерть спустилась в мрак:

Всё на свете стоит платы,

Даже дуб и даже ладан,

Чем труды мои оплатишь ты, чудак?

Царским золотом, – ответил я, гордясь,

Золотник внеся в уплату, будто князь.

Кто динар, а кто-то гривну,

Платят греки, платят финны —

Платит всяк, в колодец кто вошёл, родясь.

На волю из клетки

Зимой нового 1901-го года Ляля Гавриловна увидала на театральной афише известие о показе новейшей пьесы Г-на Чехова – Трёх сестёр. Шли гастроли Московского художественно-общедоступного театра.

Пьеса оказалась грустной: о разбитой жизни и упущенном счастии, о полной безысходности и смерти всего, что дорого и способно утешить. Когда за сценой несли барона Тузенбаха, Ляля Гавриловна ощущала отчаянье Ирины, как своё, и слёзы текли у ней по щекам. В одиночестве Ольги она тоже узнала своё. Машу же она полностью понять не могла, так как ещё не знала, как это – разочароваться в мужчине.

После финальных поклонов и оваций Ляля будто заново родилась для собственной тоски. Домой она ехала как-то торжественно, торжественно поднималась по лестнице… На следующий день перед зеркалом она обрезала волосы: так, в брюках и с волосами выше плеч, она казалась себе похожей на него. И даже обратилась в зеркале к себе, как обычно обращалась к нему: Ты же понимаешь?.. Как же мне быть?..

Всё неожиданно изменилось, когда этой же весной она прочитала об организации Русской высшей школы общественных наук в Париже. Ляля Гавриловна знала, что должна поехать. Но как? Паспорта у неё-то не было. До смерти отца она ребёнком была приписана волостным правлением к его паспорту, а теперь, должно быть, значилась за дядей Борисом как старшим в семье. На квартире по приезде в Петербург ей помог прописаться дядя Борис.

В этом году ей исполнялось двадцать два года – значит, она уже могла получить на себя отдельную бумагу и поехать учиться. Она написала дяде Борису письмо и ждала ответа. Узнала, что ей надлежало явиться в губернскую канцелярию вместе с ним, удостоверяющим её личность и дозволяющим её отъезд.

Она всё выполняла покорно, сосредоточенно ходя из канцелярии в правление и обратно, платя чиновникам, выслушивая их наставления с унизительными замечаниями и благодаря в ответ. На всё суммарно ушло у неё 57 рублей с копейками – большие деньги, но она ни о чём не жалела. Часто ей даже не дозволяли платить за себя самой, и рубли вносил за неё дядя Борис: банковские билеты принимали, а взамен выдавали пошлые советы по обращению с молодняком женского полу.

Дядя Борис в напутствие просил Лялю Гавриловну о малом: кипятить воду, сохранять благоразумие и не поддаваться слепо страстям. Он был врачом и знал, о чём говорил.

За годы работы Ляля Гавриловна накопила около 280 рублей – она гордилась своей прижимистостью. Родным перед новым годом она посылала 70 рублей, зная, что мама подлатает дом. За вычетом будничных трат оставалось чуть менее 152 рублей.

Теперь же дядя Борис с мамой сами дали ей полста рублей: Ляле предстояло оплатить билет и на месте платить за жильё и нести издержки, пока не найдётся работа. Она приняла деньги без фальшивой скромности. Она приняла бы и больше: деньги значили возможность пользоваться поездами, жить на квартирах, платить подати и не идти ко дну.

Билет она купила до заставы в Вержболове, где предстояла пересадка. Волнения не было до самого того часа, когда уже вызвали извозчика и понесли вещи по лестнице: вот тогда-то у неё неожиданно затрепетало в груди. О Танюше Ляля Гавриловна больше и не вспомнила.

Кончалось лето. Вечером покинула Ляля Гавриловна Петербург, наутро была в Эйдткунене и Вержболове, вечером в Берлине, а на следующий день в Париже. Весь путь занял без малого два дня.

Больше половины пути Ляля Гавриловна проспала: давеча она купила в аптеке спиртовых капель лауданума для сна на 20 копеек и, предвидя долгий день пути от Вержболова, приняла, как отъехали от заставы, чуть не полфлакончика. Проснулась она только тогда, когда до Парижа оставалось несколько часов.

Молча смотрела в окно, на зелёные луга и редкие домики, не похожие на русские. Солнце прыгало по чужим черепицам и лужайкам, как уличный котёнок, чувствующий себя как дома в любом дворе. Тень поезда легко прыгала следом через овраги и ныряла в озёра: может быть, её выпустили на волю из клетки заставы?

По приезде Ляля Гавриловна оставила кладь в отделе хранения вещей, а сама незамедлительно поехала в дом 16 по улице Сорбонны. Там размещалась Свободная высшая школа и можно было подать заявление на зачисление в ряды слушателей-курсистов на новый учебный год в новоучреждённую Высшую школу общественных наук.

Ляля Гавриловна страшилась, что уплатить потребуют непомерную сумму: она прочла о планах Школы на безвозмездные курсы, но до последнего не смела верить. По прибытии в Париж у неё оставалось 42 рубля с копейками, что равнялось без малого 113 франкам.

По лишённым дерев улицам катили большеколёсые коляски и трамвайчики, падали резкие тени на белый тротуар, было людно, гудела rue de l'Avenir – самодвижущийся тротуар, диковинка Парижа, оставшийся от дней Всемирной выставки 1900-го года.

Голос Ляли Гавриловны, когда она назвала извозчику адрес, прозвучал чужим. Это взволновало её – чуждость была его знаком, его меткой новизны в её жизни, а Париж был, как ей казалось, его городом.

Она ехала с чувством, с каким ступают по рассыпанным лепесткам роз. Мелькали чёрные шляпы и белые брюки мужчин. Чёрные крыши домов казались подсолнухами на белом каменистом поле города. Блики и тени, думала она, блики и тени.

Обучение действительно велось безвозмездно, сообщили ей. Денег стоили только отдельные услуги: заказ обедов или тетрадей на весь год. Курсисты могли квартировать по таким-то адресам или в иных кварталах, если пожелают. Обосновавшись, ей надлежало сообщить свой новый