Сказка о царевиче-птице и однорукой царевне - Надежда Николаевна Бугаёва

Она не стала его разубеждать и за 4 с половиной франка дописала, как могла, для чего ей пришлось ходить в Национальную библиотеку на улице Ришелье и в русскую Тургеневскую библиотеку на улице Валь-де-Грас. Написанная работа была принята, а Ляля смогла брать и новые заказы от друзей Марселя, которым он её рекомендовал.

После вечера современной музыки и модной поэзии Ляля Гавриловна раз за разом рисовала в тетради лицо Развалова таким, каким оно явилось ей в грозном сиянье блёсток и ослепительной женской кожи: нечеловеческим, со страшными глазами и пылающим ртом. Она чувствовала, что всё ещё подымается по лестнице и увязает каблуками всё глубже. Отстанешь на верстень, не догонишь во весь день – а она отстала от Развалова не на верстень, а на добрых пятнадцать вёрст и продолжала отставать.

… В конце октября дядя Борис прислал ей сборник Sanguis diaboli, в который вложил письма от себя и от мамы. Ляля Гавриловна вперемешку читала письма и стихи ночью, сидя в тёмной гостиной одна со свечой.

Она считала себя похожей на дядю Бориса, только он был во всём её лучше. Хотела бы Ляля быть им, таким уверенным и шутливым, надёжным и уютным, изящным и строгим. Вместе с ним всегда приходило чувство, что всё в его руках. Нельзя волноваться или страшиться, коль ты рядом с дядей Борисом. В детстве достаточно было посидеть на его коленях, чтобы отступили тошнота или боль. Теперь, когда его не было рядом, как хотела бы Ляля Гавриловна быть им: так они бы никогда не расставались.

Медицинские советы, коими он снабжал любое замечание, казались Ляле неподражаемыми, она беззвучно смеялась до слёз, скрючившись в полумраке на кушетке.

Моя Гаврилушка, обязательно приобрети себе бутылочку крепкого коньяка, рома или той же водки, писал дядя. Шустовский ты, парижаночка, уже переросла, а до арманьяков, курсисточка моя, ещё не доросла, а посему следи, чтобы крепость доходила хотя бы до 45 градусов, ибо разведённая мирихлюндия в нашем деле без пользы. Каждый раз, приходя на свои курсы, протирай сиденье и парту: показатели по чесотке в Париже ещё выше, чем у нас в отдельных губерниях. Предвижу твои вскрики: как, ещё выше! Что ж, скромно и без ненужного тщеславия прими сей факт, что избранная тобою страна проживания ведёт ещё кое в чём, помимо сифилиса.

За руку по возможности не здоровайся. Дмитрий Онфимыч давеча забегал ко мне и навёл порядком ужасу: Париж в наши дни в подкожных лямблиях, как в шелках. Приехали-с… По всей видимости, нынче верблюду легче пройти в игольное ушко, чем не подхватить что-нибудь эдакое exotique[41] в ваших парижах.

Так что, когда твоя матушка, по привычке своей, начала сетовать на твоё скоропостижное и неизбежное похудание на скудных французских хлебах, я сразу ободрил её: теперь уж, по крайней мере, наша Гаврилушка-де непременно пройдёт сквозь игольное ушко, ежели потеряет ещё хоть унцию удельного веса. Быть может, мы тогда начнём показывать её в цирке и заработаем состояние? И не злословь на дядю, помни: каждое твоё едкое словцо прибавляет тебе не менее 25 грамм весу. А нет, впрочем, злословь на здоровье! Не очень-то и нужно нам это состояние.

Кстати, об удельном весе: ты скажешь, что я тебе все уши прожужжал о холере, а я тебе напомню – Пётр Ильич Чайковский. 8 лет прошло, а всё как будто случилось вчера: недаром помнит вся Россия осень 93-го. И теперь, когда ты вновь в состоянии внять голосу разума, услышь: никакой – сырой – воды.

Если голос разума нынче уподобился верблюду для твоего ушка, парижаночка, то в следующем письме я пришлю тебе достаточной чёткости фотокарточку холерных коек, дабы оные способствовали твоему просветлению и снисхождению на тебя блаженной разумности.

Просто запомни и повторяй перед сном: сырая вода – зло, кипячёная вода – деньги, добрый муж и вечное спасение.

Мы, слава богу, не казаки, чтобы хлебать жидкость сырьём прямо из Дона, тишина коего, на мой взгляд, продиктована исключительно желанием холерной микробы проникать в организм без лишнего шуму…

Утром Ляля продолжила читать сборник за завтраком и, замешкавшись, позабыла в прихожей. Когда она вернулась с курсов, книжку крутила в руках M-lle Женевьев, племянница Madame хозяйки. В прошлой жизни, то есть в детстве в России, она была Женечкой, но в Париже всем, даже соотечественникам, начала представляться как Женевьев.

– Развалова читаете? Хм. Ваш Развалов выступал у нас года 2 назад на вечере современной музыки, – бросила M-lle Женевьев, – я ходила с сестрой и нашими дружками. Мой дружок, знаете ли, сам музыкант, он меня везде приглашает, а у вас есть дружок? Ну, понятно. – Взгляд на Лялю.

– Ваш Развалов, знаете ли, был на сцене единственным русским, так забавно. Все остальные были наши, французы. Так он и читал только на французском, вы представьте! Был босиком и вальсировал на сцене, ах-ха-хах… Не человек, а выдумщик, ей-богу! Сестра потом ночью не спала, ах-ха-хах… Русские нашлись в зале и просили его прочесть что-то из своего, девицы даже плакали, вроде бы. Ну, он и прочёл, конечно…

– В зале ещё было двое американцев, только вообразите!.. Так он как узнал – прочёл из этого, как его… вы, наверно, знаете, вы же у нас курсистка… А я по-английски не очень-то знаю…

Впрочем, этот Развалов как читал, так всё и показывал: он вроде читал за двоих, и один как бы страдал, а другой как бы отнимал у него всё… Жуть!.. И потом вроде как он море-океан показал и точно молился ангелам, мы даже расплакались, да-а… хотя ничего не поняли. И в конце он как бы встретил свою подружку, глядишь – а она уж того… Жуть просто!..

Как сейчас помню: он стоит такой, и мы просто видим, ну всамделишно видим, как она лежит перед ним мёртвая… Закончил читать, и все молча сидят. Жуть!.. А он как засмеётся: душе больно, да? Красиво, да сердцу тоскливо, – говорит. Ему потом ещё живые цветы бросали – это в начале-то марта! Мне, однако ж, совсем не понравилось.

M-lle Женевьев косо посмотрела на Лялю, без слов пожиравшую взглядом её и книгу, которую та крутила в руках.

– А мне мой дружок цветы подарил на прошлой неделе – я их в общей гостиной поставила, чтоб все тоже могли посмотреть, –