Сказка о царевиче-птице и однорукой царевне - Надежда Николаевна Бугаёва

После Ляля Гавриловна напрасно ждала, что её потребуют в кабинет помощника директора или в учительскую: ничего как будто не произошло.

С Брысковым они с тех пор не обменялись ни единым словом. При встрече в коридоре он брезгливо отводил выпуклые глаза и ящеркой юркал в учительскую. Письменную работу по итогам курса сдавали не лично ему в руки, а старшему на курсе. Шептались: зачли всем. Но напротив своего имени в списках Ляля Гавриловна увидела – не зачтено.

Незачтённая работа означала для слушателя или увольнение с курсов, или дисциплинарное наказание.

Кто-то подсказал Ляле Гавриловне сходить за протекцией в Русское студенческое общество. Русское студенчество в Париже располагалась над общественной столовой, приёмные мостились выше по лестнице. Подъезд к зданию выглядел неопрятно из-за нечистот, набросанных вдоль стен. Лестница была грязна, и Ляля Гавриловна решила не дышать, пока не преодолеет все ступени.

В коридоре перед кабинетом ждал только один человек: молодой мужчина с широким аляповатым лицом. Он поприветствовал подошедшую Лялю и взмахом предложил ей сесть. Его голос был тороплив, лицо краснело по-кукольному лакированным, умильным. Вся манера его была, подумала Ляля Гавриловна, как у толстой суетливой собаки, привыкшей нравиться людям и есть с рук. Ей не хотелось говорить с ним или сидеть близко.

– Тут ждут по студенческим вопросам, уважаемый? – спросила она, глядя ему мимо глаз.

– Точно тут-с, сударынька, точно тут-с. Желаете пройти вперёд меня? Прошу-с! – Он вскочил и оказался целым колоссом, ростом в сажень. Пиджак у него был светлым, отглаженным до последней степени. На мизинце левой руки блистал камень в перстне: бриллиант?

Его умильная собачья манера напрыгивала на Лялину сдержанность.

– Благодарю.

Дверь открылась, прежний посетитель вышел.

– Кто там? Аникушин, ты? – окликнули изнутри.

– Это Эспран, – назвалась Ляля и вошла.

В руках она держала свёрток с вином и шоколадом: проситель не должен являться с пустыми руками, подсказали ей, иначе ему непременно откажут. Теперь же Ляле было стыдно за свёрток, напоминавший ей безобразную опухоль на подоле её тёмного платья. Она вошла с этим свёртком, как неизлечимо больной к врачу.

Сидящий за письменным столом не знал, зачем она пришла и в чём состояла её провинность. Ляля назвалась и ждала, когда сможет отдать свёрток и уйти. Стоя так посреди кабинета, она казалась себе скифской бабой – грузной, неповоротливой, сложившей неуклюжие руки под уродливо висящими треугольниками каменных грудей, только вот уродливо висящим у неё был свёрток.

В комнате находился ещё кто-то. Он стоял в углу и оказался у вошедшей Ляли Гавриловны за спиной. Он или нарезал хлеб для чая, или возился с чашками, потому что Ляля слышала звон и шуршание. Оба переговаривались, пока она мучилась по центру комнаты.

– … каков жених-то наш Аникушка – нашёл невесту с московским приданым и с московской хваткой… Ничего, пусть только на глаза мне явится: часть того приданого моя, если не вся половина… Так-с, что тут у нас? За незачтённую курсовую работу, барышня, в высших учебных заведениях полагается исключение-с или дисциплинарные работы, – наконец сообщил ей сидящий.

– Прошу вас, уважаемый, могу ли я рассчитывать на работы? Я очень прошу…

– Ну, если вы просите-с… Всегда можно и не исключать, так-то-с. Олег Георгич, так вот, а авансов моих мне всё равно не выдал, можешь себе представить? Так и сижу, брат! Они, значит, супружнички, на том берегу прохлаждаются, а я…

Он так молниеносно перешёл от разговора с ней к прерванной беседе с шуршащим в углу, что Ляля Гавриловна даже сразу не поняла, что обращаются уже не к ней. Она открыла было рот:

– Прошу вас…

– Да, да, барышня, вы просите вас не исключать… Ясно-с… Хорошо-с, так и быть, я внесу вас в нужный список. Не извольте беспокоиться, милостивая государыня, вы будете в списке-с…

Ляля поблагодарила, оставила свёрток лежать на стуле и вышла. Позже, по дороге домой, она думала: как же они узнают, что свёрток был от неё? И её имя – ведь они не записали его. Как тогда её внесут в список? Зачем же тогда… Этот день по праву остался в числе её самых унизительных дней.

Глупый маленький третий русский литератор

В конце первого года учёбы их курсы неожиданно посетили русские поэты, с тем чтобы прочитать лекции по толстовской эстетике на единственном литературоведческом курсе Школы. В последние годы вышли Живой труп и Воскресение Толстого, и Ляля Гавриловна предполагала, что речь заведут о них. Она знала также, что Развалов жил в эти дни во Франции. Значит, он мог тоже..?

Но приехали только господа Бальмонт, Бах и Кончиковский. Никого заранее не предупреждали. Всем слушателям по литературоведению велели собраться в большой зале, и Бальмонт бойко и пылко выступил перед ними, славословя безмерную чуткость Толстова, его отцовство для русской литературы и ту вполне декадентскую броскость толстовских образов, чего великий старик даже сам за собой не замечал, а зря.

Бальмонт недавно, осенью, побывал у Толстого в Ялте, в надежде похвалы читал перед ним свой Аромат солнца, был пожурён, как нерадивый гимназист, за декадентство, причём Толстой, по разговорам, напутствовал ему бросить вздор и заняться наконец делом, – и теперь Бальмонт всем доказывал, что Толстой и сам тот ещё декадент.

Эх, не решился признаться, как понравились ему мои стихи, притворился, что журит, но в глазах-то, в глазах-то искорки бегали. Великий старик, великий, и столько близкого нам в трудах, а за собой не замечает. Столько ласки, гения и добра в нём, что не любить его невозможно, но многого ему уже не понять, – со вздохом снисходительности говорил всем Бальмонт, уязвлённый толстовским непониманием и скрывающий разочарование.

На другой день Ляля Гавриловна вошла и села, ничего не ожидая, а тут показались прежние лекторы, и с ними – Развалов. Она видела его впервые после незабываемого вечера современной музыки и модной поэзии в доме Гимара.

Он похудел и носил новый пиджачок вроде парусинового с привычным шейным платком-растрёпой. Волосы он собрал сзади в конский хвост. Губы его стали несколько тоньше, а черты строже. Длинной худой рукой он вертел часики, которые достал из кармана.

Ляля Гавриловна вцепилась в него глазами, не дыша, и думала: вот единственный чёткий снимок среди смазанных негативов… верный снимок – du comme il faut…[45] Он сидел спокойно и самоуверенно, без напряжения, но немного замкнуто, терпя, как терпят коты: томно растянувшись, но подёргивая хвостом. Потом, когда пришёл его черёд,