Сказка о царевиче-птице и однорукой царевне - Надежда Николаевна Бугаёва

по-кошачьи встал и кратко выступил. Он говорил о первых французских поэтах модерна – ар нуво – и об их уличных выступлениях, экспромтах и свободных феериях, когда одни читали вслух изящнейшую поэзию, а другие сквернословили и били в литавры…

Пока он сидел, а после читал, Ляле Гавриловне стало так жарко, что даже глаза защипало от непереносимого зноя, спина вспотела. Щёки ныли от щипучего жара. Она даже приложила к ним ладони и пощупала, но потрескивающее лицо, казалось, онемело под влажными пальцами. Она хотела задать Развалову вопрос в конце, повторяла его раз за разом, но, когда курсистам предоставили слово, абсурдно продолжила сидеть и моргать глазами.

… Вопросов больше нет? Развалов сошёл с кафедры, часики поблёскивала в его пальцах.

Когда лекторы стали выходить из аудиториума, Ляля Гавриловна очнулась и попыталась подойти к Развалову. Пока она протискивалась, он уже вышел и был далеко впереди в коридоре. Они, должно быть, идут выпить чаю с Г-ми Ковалевским и Гамбаровым, мелькнуло у неё. Ей нужно подождать, лишь подождать, пока они не кончат, и подойти к нему, когда он станет выходить после чая.

Сразу за кабинетом Г-на Ковалевского коридор делал угловой поворот и уходил в лестницу, перед которой помещалась вторая узкая лесенка наверх, состоящая из двух тесных пролётов. Между ними в полумраке стояли два потёртых венских стула. Ляля Гавриловна поднялась, села на один из них и стала ждать.

Вскоре послышались шаги, по нижней лестнице тихо поднялись двое. Но они не пошли дальше, а остановились на углу, продолжая разговор громким шёпотом, который эхом летел в темноту вверх по пролёту.

– … пока я торчал в Германии. Бальмонт нам только на руку. Живёт в Париже с середины марта, докладные записочки на него строчат каждый день и шлют сами знаете кому-с. Авось всё внимание на себя и притянет. А мы уж за ним, как за ширмой…

– Бальмонт пустослов, – заметил второй. – Я же говорю, пустые слова – мыльные пузыри. Лезут в глотку, а нам потом чихать да кашлять.

– Вот-вот. Где Бальмонт, там шум. Ширма-с!

– Вам, Илья Аркадьич, конечно, виднее. Только последнее, чего ждут в Le Gant Rouge[46], – это шума-с.

– Шум ещё успеется, – возразил первый, уверенный голос, – вчера агентики прохлопали, а сегодня проснулись. Кто-то ж им шепнул на ухо про брильянтики! И теперь тайная служба осведомлена, что трое русских революционеров под видом литераторов, – а среди них и один с мошной-с, так сказать, – прибыли в Русскую высшую школу общественных наук и выступают перед студентами.

– А фамилии, фамилии известны?

– А вряд ли-с, в Париже сейчас кто только не квартирует, всех подозревай – чай никого не подозревай. А начать докладывать от балды-с – значит потерять доверие, они это знают. Будут уже де-факто смотреть, что за русские литераторы ручкаются с Бальмонтом – один точно мошнистый, хе-хех.

– Илья Аркадьич, вы только думаете, что нас в ихних списках нет, или точно знаете-с?

– Олег Георгич, я тебя умоляю! Как знать точно? Говорят – нет-с, а там… Я ж тут сам студентиком. Кто-то в охранку бегает, наушничает.

– Сколько же, вы полагаете, у нас времени?

– За этот час всё и решится. Вроде филёрам охранки уже свистнули, оттуда выехали в сторону школы. Будь они неладны! Откуда только вызнали, коль всё делалось втайне?

– Что вы предлагаете?

– Ну, знаешь ли… Кончиковского я предупредил. Он не стал ждать до конца лекции – сослался на мигрень да и уехал прочь, глист.

– Так кто же будет третий? Кого станут подозревать? – воскликнул его собеседник и испуганно осёкся.

– А Развалов на что? Он ведь и не думал ехать читать. Проныра Кончиковский как чувствовал: это он нарочно стал умолять дурака Ковалевского – такой-де распрекрасный русский поэт, изящный слог-с, живёт недалеко-с, так Ковалевский вчерась сам и написал Развалову прошение выступить. Кончиковский вызвался и ездил его приглашать. Вот вам и третий русский литератор, – и говорящий тихо рассмеялся.

– Господи, Илья Аркадьич, ну слава Богу!.. Наш Ковалевский – тот самый глупый маленький султан, о котором писал Бальмонт, – засмеялся в ответ другой и с облегчением выругался.

– Ага, маленький. Глупый маленький vir doctus[47] тогда уж. Пойдём, Олег Георгич. Ты посиди с ними ещё минуток 10, да и катнём следом за Кончиковским, нам с ним ещё вещички считать. Он в Париже 2 дня, а всё бегает от меня, как чёрт от ладана, никак застать его не могу…

Ляля Гавриловна слышала их, сидючи на своём разбитом венском стуле в темноте лестничного закута. Она не знала говорящих и не рассмотрела их лиц. Их разговор поразил её низостью, которая вторглась в её сознание гнусностью помойных ошмёток. От подлой радости незнакомцев подставить Развалова, дабы выгородить своего человека Кончиковского, смердело. Ляля Гавриловна ненавидела их.

Она не знала, чем это грозит Развалову, если агент тайной службы примет его за третьего русского поэта-революционера. Это, вероятно, связано было с политикой, а та значила для Ляли даже меньше, чем ничего. Так ведь и он, он-то всегда был столь далёк от любой политики! Тем обиднее ей казался унизительный и вредоносный план двоих против благородного человека, каким, она не сомневалась, был Развалов.

Он должен немедленно покинуть школу, это для неё ясно как день. Ждать дальше нельзя – ожидание ничего не решает. Но и войти в кабинет самого Г-на Ковалевского и требовать… Нет, требовать Развалова куда бы то ни было у неё прав нет.

Ляля Гавриловна достаёт из своей сумки чернильную ручку, вырывает из тетради чистый лист, кладёт на соседний стул, но сиденье слишком мягкое. Она тихо спускается и подходит к окну: там она пишет несколько строк крупным размашистым почерком – мужским почерком, как она считает. Машет страницей, пока та не высохнет, затем складывает её конвертиком и бежит к кабинету Ковалевского. Стучит и ждёт, пока ответят, тогда нажимает ручку и заходит.

К ней оборачивают головы мужчины со стаканами, среди которых выступавшие Бальмонт с Бахом, толстый Ковалевский, пара господ в усах и он. Перед дамой привстают. Ляля Гавриловна делает наивный книксен и почтительно всех приветствует, извиняясь за непростительную интервенцию в момент чаепития почтенных господ, но – там внизу требуют Г-на Развалова, просят срочно ехать по личному делу-с! – и она машет конвертом.

Развалов удивлённо восклицает и идёт к ней. Она простодушно смотрит ему прямо в лицо: извозчик, должно быть, ждёт вас перед входом. Я как раз проходила мимо, и он велел вручить Г-ну Развалову. Велели передать – срочно-с!

Он