Сказка о царевиче-птице и однорукой царевне - Надежда Николаевна Бугаёва

Меня начинает потряхивать, в ушах стучит, я закуриваю – впрочем, в голове начало бы шуметь и без всего этого. Я теперь курю сигары день напролёт, как раньше день напролёт дымил папиросами, и стоит прекратить, как в ушах раздаётся гудок паровоза, а сердце перестукивается с ним совершенно по-железнодорожному.

Я замечаю, что сижу, а девица стоит. Прошу вас, садитесь, говорю я. Она садится, тихая и истовая, как монашенка. Вся в чёрном, а глаза огромные и влажные на испуганном лице. Этот её конвертик якобы от Никитина – вечный собачий сын и твой друг... Откуда она так знает Никитина? Видела его пару раз то тут, то там…

Что должно было произойти, не уедь я с её письмецом за пазухой? Ковалевский сам просил меня выступить перед студентами, и писал искренно. Он, впрочем, не был против, когда я нынче вынужденно откланялся. Бальмонт явно ничего не знал: он всё чистил пёрышки, ежесекундно готовясь как-нибудь сострить. Он-то уехал из России не затем, чтобы попасться агентам Особого отдела с каким-то новым вздором. Что они теперь ему сделают? Въезд обратно закрыт для него на годы. Объявят революционером и запретят все его сборники? Отлучат от родины навек? Посадят в острог?

А меня? Куда они меня посадят? Может, поставят в угол коленями на горох? Сначала половину стихов в сборнике запретили к публикации, теперь это… О выступлениях в Петербурге придётся забыть. Чего следующего ждать, ума не приложу. У Сытина опубликоваться? Говорят, за 140 рублей он напечатает собственную мать в подштанниках с прорезью.

С Кончиковским в одной компании мы раньше не бывали: его я впервые увидел, когда он давеча приехал с запиской от Ковалевского. Звал меня почитать лекцию и остался у нас на чай. Усатого Райкова я тоже прежде не встречал. Как-то связан с делами Ковалевского или со Студенческим русским обществом… На лекции его не было: потёрся рядом с Кончиковским по самом приезде, а потом вошёл к Ковалевскому в кабинет, когда все уже сидели. Якобы поздравить господ поэтов с успехом перед парижским русским студенчеством. Это Райков потом крикнул: Илья Ефимыч, куда же вы! вы что же, не хотите посидеть с нами? Хотя сегодня мы виделись впервые, ему какая печаль…

Я должен узнать, приезжал ли кто после меня в Русскую школу. Если всё так, как говорит девица, если тайная полиция ищёт виноватых и всем заголяет руки до самого плеча в поисках революционного клейма, то замять сей инцидент уже никак не удастся: говорю же ей, меня видели все. Да Райков первым побежит, крича, что Развалов нынче полдня проторчал на улице Сорбонны, 16. Впрочем, если всё так, то он кричал бы то же, и не окажись меня там.

В Versaillais[58] сегодня соберутся все. Нельзя терять ни минуты, я должен ехать сейчас же – дабы выяснить раз и наверняка у тех, кто знает, у Бальмонта, у Ковалевского, у Гамбарова, у Кончиковского, у коганьей хоти[59], а не со слов подслушавшей полуправду курсистки: были незваные гости в школе или нет?

Я встаю, чтобы идти, и вспоминаю, что девушка всё ещё тут: она сидит прямо передо мной, спрятавшись по глаза в платочек, и не мигая глядит мне в лицо. Кажется, она чего-то ждёт от меня, но я-то сам ничего не знаю. Она думает, что спасла меня от убийц и злодеев, что единственная крикнула Иисус, когда Пилат спросил толпу, кого ему помиловать. Она ждёт, что теперь я, верно, явлю какое-нибудь чудо. Благодарю тебя, моя маленькая, моя честная монашечка, и целую ручки.

Она стала совсем тихой, хотя при объяснении чуть не кричала: с чего бы это уходить Кончиковскому, и пр., и пр. В прихожей она ещё раз оборачивается и немигающе осматривает моё лицо в поисках чего-то. Чего? В том-то и дело, моя маленькая, что я не являю чудес. Ну, не являю, и точка. Даже если начать трясти меня за грудки, и тогда я вряд ли явлю хотя бы захудаленькое чудо. Они вполне могут распять меня, если очень захотят. Да-да, даже после того, как ты спасла меня и предупредила, ma petite[60] монашечка.

Прости меня, но вечор никаких чудес: единственное чудо здесь – твоё письмецо и вас срочно просят, Илья Ефимыч перед собраньем пилатов и фарисеев. Благодарю тебя и целую ручки, монашечка, прощай же.

***

Что солдаты воздвигают вдалеке?

А под рощей спелой фиги

Ты целуешь мои ноги на песке.

Внемли: встань и унижённо не алкай.

Но ты просишь только чуда

И хитона мне лобзаешь тканый край.

Не уста лобзать, а ризу – это грех.

Ты меня так сильно любишь,

Но не видишь, что я тоже человек?

Молишь рать сразить, подняв единый перст.

На меня ты снова взглянешь,

Буде я не возмогу явить чудес?

Буде я не проведу тебя в эдем?

Стихло одаль. Заклинаю:

Грудь скорбящую утешь иль – брось совсем.

Вопросы, лакеи и тайны

Наутро Ляля Гавриловна пошла в школу по иной причине, чем вчера: она хотела свежим взглядом удостовериться, таково ли сие пристанище заговора, каким чудилось с вечера.

К её удивлению, зелёной болотистой лужайкой всюду раскинулось спокойствие. Русские литераторы Бальмонт с Бахом больше не читали студентам лекций, Г-н Кончиковский (что он за литератор вообще?) тоже не показался. Но Ляля всё же приметила, как Г-н Ковалевский входил к себе с двумя незнакомыми господами: не те ли это двое прытких в каретке, записанных ею в агенты?

Во время учебного часа дверь открылась и вошли помощник директора Г-н Проталинин и француз в форме. По залу сначала прошёл шумок, а затем разлилась тишина. Г-н Проталинин угловато и конфузливо прошёл к кафедре, стал возле неё бочком, откашлялся и произнес:

– Уважаемые господа студенты, я с большим прискорбием узнал сам и сообщаю вам известие, касающееся всем нам полюбившегося многоуважаемого Г-на Кончиковского, чьи доклады вы имели удовольствие прослушать в последние дни. К моей величайшей скорби, Г-н Кончиковский… э-м-м-м… скончался прошлой ночью. Г-н полицейский жандарм оказал нам честь и прибыл в Высшую русскую школу общественных наук, с тем чтобы прояснить все обстоятельства