Сказка о царевиче-птице и однорукой царевне - Надежда Николаевна Бугаёва

живее, чем Кончиковского. Только там, где дворняге Кончиковскому потребовалось лезвие под сердце, Бальмонт благородно обошёлся парой-тройкой бутылок вин де шампань, эхем-хем. Впрочем, эффект от оных был натурально тот же, – усмехается Никитин, топорща лицо, наподобие сапожного голенища.

– Ещё сказывают, что Кончиковский был либо должен Илье, либо ещё что, потому что Илья отводил того в сторону и выговаривал ему. И всё-с. Больше никто-с ничего-с не помнит или не хочет говорить. Больше их уж не видели: Кончиковского – живым, а Илью…

Вислое лицо Никитина напоминает Ляле Гавриловне вчерашний мясной пирог, который позабыли отправить в печь, да так и бросили.

– Когда брали коляски да разъезжались по домам, никто не помнит, чтоб Илья был с ними. Но и домой он не возвращался. Как корова языком слизнула! Всю ночь, всё утро, полдня, и вот сейчас… Те места, где мы с ним обычно вместе бывали, я уж объездил с утреца: ничего-с. Кое-куда записки отправил, отовсюду ответ: ни-че-го-с!

Бледность Никитинского лица, думает Ляля, – это бледность вчерашнего необжаренного теста, что пошло складками от несвежести. От несвежести, от несвежести, от несвежести, – почему-то повторяет она у себя в голове и не может остановиться. От несвежести, от несве…

Она боится сказать это вслух и прикладывает обе руки ко рту. Слово рвётся наружу, как будто содержимое пирога забродило и вспухло от несвежести, от несвежести, от несвеж… Ляля Гавриловна вздрагивает и борется со словом, рвущимся пискнуть у ней изо рта. Никитин смотрит на неё и берёт руками за плечи.

– Ну-ну, – ласково говорит он, – ну-ну, детка, будет вам!.. Не стоит так экспансивно всё воспринимать, ну не потерялся же он в городе, в конце концов! Илья уже сто лет как взрослый, как запропастился, так и выпрастается как-нибудь…

И он так же ласково похлопывает её по плечам, уверенный в целительной силе своих рук. Отвращение, внушённое его касаньем, освежает Лялю Гавриловну. Это чувство, как ветерок, обдувает и Никитина: он убирает руки.

– Вы вот что… – говорит ей Никитин, – вы, может быть, вспомните, куда Илья собирался поехать, когда вы были у него вечером? После Versaillais, я имею в виду. А?

Но Ляля Гавриловна ничего не знала даже о Versaillais – так вот куда готов был ехать Развалов, которого она застала полностью одетым и с тростью! И он поехал туда, убеждённый с её слов, что Кончиковский, возможно, подставил его своим ретированием… И вот теперь Кончиковский мёртв.

На смену тлетворному смятению приходит здоровая, полноводная тревога. Холодной струёй она омывает Лялю Гавриловну и отрезвляет её. Зубы у неё немного поколачиваются одни о другие, но это даже к лучшему: она чувствует, что тревога промыла каждую линзу в её сознании, каждое стёклышко.

– Г-н Никитин, – спрашивает его Ляля чужим голосом, – Михал Михалыч, а как нашли Кончиковского?

Никитин сначала осматривает её сверху донизу, а затем отвечает:

– Его, милая M-lle Lala, нашли рано утром у чёрного входа с дырочкой от ножа-с. А ночью все с шумом отъезжали от парадного подъезда, как и положено напыщенным и нафабренным[62] сударям-академикусам, и не заметили его.

Нафабренным, думает Ляля Гавриловна. Нафабренным – речь явно идёт об усатых господах, стало быть, не об одном лишь Бальмонте с его скромной испаньолкой на лице… О ком это прослышал Никитин? Усатые пауки из кабинета Ковалевского – вот кто, и никто иной, был вчера в Versaillais!

– Г-н Никитин, а вы раньше встречали Кончиковского?

– Не имел чести, милая барышня, он не из нашего кружка-с. Вероятно, из Москвы-с, как и Бальмонт…

Ляля садится на скамью, достаёт чернильный карандаш, лижет кончик, пишет на листке свой адрес.

– Михал Михалыч, это мой адрес. Очень прошу вас сообщить мне, если вы узнаете что-то важное.

Никитин берёт листок и с понимаем оглядывает Лялю ещё раз. Он не спросил, почему она вчера была у Развалова и отчего желает знать исход событий. Для него интерес милых созданий в шляпках – нечто естественное и не нуждающееся в объяснениях. Как близорукий человек не вздумает спрашивать у вышивальщицы, каким таким крестом вышиты её узоры – он и не подозревает, что они бывают разными, – так и Никитин не ведает о разных обстоятельствах и условиях: для него всё едино.

Шляпка – это цветок, а сударь – пчела. Ну, какой чудак изволит опрашивать Мсьё Пчелу об его обстоятельствах посещения цветка, а Мадемуазель Цветок – об её? Навстречу пчеле не раскроется только дефективный либо засохший цветок, это же очевидно. Так и пчела знает лишь одну заботу – питаться и опылять. Картина всегда едина, и Никитин не верит в само существование индивидуальных обстоятельств либо тонких различий, ибо никогда не вкладывал в них свои пальцы и не ощупывал. Да и кто не побрезгует дозволить Никитину вкладывать пальцы в отверстия своих обстоятельств, дабы он уверовал?..

Ляля Гавриловна прощается с ним и идёт домой: она квартирует в получасе ходьбы. Барышни-соседки и домохозяйка как раз отобедали – они чирикают, как воробышки, приглашая её в столовую. Это невозможно: Ляля Гавриловна не может сейчас находиться в компании беззаботно посвистывающих птиц, как больная птица всегда отходит в сторонку от здоровой братии. Ляля жалуется на утомление и поднимается в свою комнатку.

Не раздеваясь, она садится на кровать и думает о нём. Где он сейчас? Где провёл последние полдня? Кто задержал его и помешал ему утром встретиться с Никитиным? Куда он поехал после кутежа? И главный вопрос: вдруг он тоже умер?

Сердце у Ляли Гавриловна скачет галопом, ей тяжело дышать, тяжело сидеть, тяжело думать об этом, тяжело терпеть себя и свои мысли. Она спускается в кухню, выпивает кофею с молоком, потом поднимается обратно и уже на лестнице знает: надо ехать, ехать и искать, искать и найти его, пока не слишком поздно! Он же не на краю света, не в ином государстве – он здесь, в этом самом городе, что и она. Ожидание ничего не решает.

У себя в комнате она снимает со шляпки украшения и прикалывает чёрную вуалетку. Достаёт свою денежную коробочку и решительно берёт всё, пряча банкноты и серебро во внутренний карман платья, а мелкие монеты отдельно – на мелкие расходы. Затем выбегает на улицу и ловит коляску до Versaillais.

Но ресторан оказывается закрыт, даже обойти его и посмотреть на чёрный вход ей не удаётся: там стоит молодой француз из участка жандармерии и всем велит проходить дальше. Тем не менее, Ляля Гавриловна замечает, что задняя дверь через двор напрямую выходит