Сказка о царевиче-птице и однорукой царевне - Надежда Николаевна Бугаёва

просила от Madame Concierge тишины, и та, схватив шаль и второпях накинув, так и не решившись выйти за порог, изумлённо выглянула раз и, оставив дверь открытой, растерянно побежала за Никитиным.

Ляля Гавриловна кинулась обратно к экипажу: кучер наполовину залез внутрь и, перекинув руку сидящего себе через плечо, вытаскивал его на воздух. Ляля успела подхватить упавшую тальму и подлезла под левую руку Развалова. Она пыталась подстроиться под шаг кучера, пока они неловко, в тишине, нарушаемой только кряхтеньем, шорохом и шарканьем, дотащили Развалова к парадному.

Они были почти у самых дверей, как выскочил Никитин – он хотел было воскликнуть, но вовремя сам себе прикусил язык: настолько очевидными были слово «остерегись» в глазах Ляли и нарочитое молчание кучера, привыкшего с закрытым ртом обделывать делишки притона. Тот передал свою ношу Никитину и был таков.

Никитин подтащил Развалова к банкетке в прихожей, обернулся к Ляле:

– M-lle Lala, как это всё понимать?

Madame Concierge, заперев дверь, стояла позади. Лялю Гавриловну стесняло её присутствие. Наклонившись к Никитину поближе, она шепнула:

– Г-н Никитин, Михал Михалыч, отошлите хозяйку, ей не надо всё знать, прошу вас.

Никитин понял с полуслова – за что-то же любил его Развалов, не за это ли? Приобняв Madame, он сказал с фальшивым подобострастием:

– Madame Генриетт, милочка, идите спать, право же, не утомляйте себя так сильно. Этот парень просто пьян, не судите о нём строго, я сам отругаю его, если понадобится. Ну же, Madame Генриетт, будьте славной девочкой, моя красавица…

Польщённая Madame ушла, унося нежную, кокетливую улыбку на вмятинках и бугорках вялого лица.

Ляля Гавриловна коснулась рукава Никитина:

– Умоляю вас, Г-н Никитин, бегите за доктором. Всё после, а сейчас бегите, бога ради…

Никитин, хмурый, окинул их взглядом, надел шляпу и молча вышел.

Ляля Гавриловна осталась в прихожей одна. Горела лампа с красным абажуром. Ляля бросилась к Развалову – он полелужал на банкетке там, где его оставили.

– Илья Ефимыч, вы дома. Илья Ефимыч, проснитесь, проснитесь…

Но он не открыл глаз. Волнуясь, она села рядом, как в экипаже, чтобы его голова могла, как прежде, покоиться на её плече, и обняла его за плечи. Они сидели, как двое усталых, пригорюнившихся, чего-то ждущих путников. Как будто они ждали дилижанса до соседнего города, а пока, не спавшие ночь и голодные, опустили головы друг другу на плечо, как часто делают друзья, и вдвоём молча терпели неизбежные неудобства пути.

Такими их увидел Никитин, вбежавший обратно минут через 20.

С ним пришёл доктор Конфежу, стареющий господин, деликатный, робкий, мало в чём уверенный. Вдвоём с Никитиным они переправили Развалова в спальню.

Ляля Гавриловна минуту стояла со рваным взглядом, на что-то решаясь, затем поднялась за ними следом.

Они уже уложили Развалова на заправленную кровать, и Никитин снимал ему туфли.

– Хмельной не больной: проспится, – услышала Ляля его голос.

– Ох, непохоже на хмель, ох, непохоже… – проквакал в ответ доктор.

– Мсьё доктор, скажите, что мне принести из кухни? —обратилась к нему Ляля. Она стояла в дверях с разворошёнными глазами.

– Пойди вскипяти воды, chéri, принеси таз и возвращайся, – отечески велел ей доктор Конфежу, извлекая из саквояжа трубку для прослушивания и клизму. Он, должно быть, посчитал её их кухонной девушкой. Из саквояжа у него пахло камфорой.

– Возьмите лампу, – проронил Никитин, указав подбородком на комод.

О разбитом кувшинчике драгоценного мира

Лампу с комода я поджигаю взглядом и спускаюсь по лестнице, наугад выходя в кухню. Не глупо ли, что, когда они понесли его наверх, я запнулась, униженно размышляя, не буду ли лишней? Только отторгнув гордость и свои лишние мысли, будто сорвав корочку с воспалённой ранки и позволив гною гордыни и суемудрия вытечь, я поднялась за ними следом.

Доктор ещё не старик, но в душе уже старичок. Он весь насквозь соткан из мягких седых волосков на розовой старческой коже. Он считает меня сенной девушкой, которой Никитин платит за работу. Я отдаюсь в услужение так покорно, сколько могу из себя выдавить. Сегодня всё ничто, кроме него.

Уголья в чугунной печурке ещё красные. За всю жизнь я ни разу не раздувала огонь: раньше, у нас дома, это делала работница; потом на общей кухне в Петербурге приходящая тётка всегда успевала разогреть печь; здесь, в Париже, тоже была своя подёнщица. Лучше бы мне и вправду поджигать взглядом! Так моим неуклюжим пальцам не пришлось бы позориться перед печуркой Madame Генриетт.

Суемудрие снова впивается мне в сердце острыми коготками: я ощущаю себя туповатой и стыжусь себя, тыкаясь носом из угла в угол чужой кухни, ища дрова и ведро, дуя на огонь, ставя кассероль Madame Генриетт на печь. Я даже останавливаюсь и приказываю себе: эй, прекрати думать о себе, просто делай своё дело, забудь о таких мыслях. Позволь себе быть туповатой – но при этом, сделай милость, будь полезной!

После этого я уже смиренно, без жала гордыни, кипячу воду. Я отливаю кипятку в кружку, заприметив мёд: доктор Конфежу сможет дать сладкой воды ему, когда тот проснётся и попросит пить. Но сперва я должна отнести кассероль.

Доктор как раз откладывает трубку:

… повлёк разлитие жёлчи, а это нехорошо при худосочии больного. Что ж, попробуем очистить, тонизировать, возбудить кишечные соки, вызвать потоотделение… а, вот и ты, chérie, comme c'est bon.[68]

Я прячу взгляд от кровати, от подушки, но глаз мой лукавее меня. Если доктор – артиллерист, то у его штыка выпуклые бока и на конце спринцовка, а врага сей снаряд поражает сугубо post tergum[69]. Я не хочу унизить его своим присутствием.

– Я буду за дверью, Мсьё, à votre service[70].

Я стою, стою неизвестно как долго. Слышно тарахтенье Никитина, лепет врача и, по-видимому, свидетельство применения артиллерийских снарядов. Я как будто одновременно сплю и скачу на рысистом коне. Наконец дряблый голос доктора зовёт:

– Fille, entrez…[71].

Не с этим ли чувством Мария на третий день заходила в пещеру? Я не смотрю, но вижу, что он лежит на боку спиной к двери. Я вижу его тёмные волосы на подушке и белые плечи. Мне суют накрытый тряпицей таз с указанием вылить, а обратно принести горячей воды для питья и красного вина:

– Aller, aller, chérie…[72]

Я спешу вниз, осторожно ступая в темноте. Мои покорность и служение ему спровоцировали во мне чуть не церковный трепет. Послушница в его доме… ради него исполняю приказы настоятеля с