Сказка о царевиче-птице и однорукой царевне - Надежда Николаевна Бугаёва

Этот таз с помоями, что я выношу за ним, – моя верига, а я – его Мария, отёршая Спасителю ноги своими волосами. По Сеньке и шапка, кесарю – кесарево, Марии – Мариино, Ляле – помойная чаша, thunder mug, как это называют у британцев. Стало быть, се вправду гроза! Так быть ли потопу?[73]

Не правда ли, что страдания, пережитые им, – это страсти, Кончиковский – предатель Искариот, удавленный за свою низость, а эта ночь – роковая ночь вечери, за которой следовать только горшим страстям?

Это тревожит меня. Теперь, когда Развалов исчез и явился вновь, не захотят ли жандармы обвинить именно его в возмущении и убийстве? Не закричат ли хором усатые фарисеи: распни его? Как только доктор уйдёт, я обсужу всё с Никитиным. Возможно, мне самой придётся сходить в участок за протекцией.

Нынче вечером всё, всё тронуто провидением. Сегодня он спасён, но спасение это тленно и разоймётся с рассветом, а завтра над нашими главами возмутятся новые опасности. Рысистые кони не унимаются, и моё сердце то взмывает, ликуя, то сжимается и падает в овраг тревоги: бегом-бегом, идём-идём, быстрей-быстрей…

Я беру поднос, беру вино Madame Генриетт, беру медовую воду в кружке и горячую воду в кувшинчике. Ночь давит на меня, душит меня своим чёрным кушаком, и я только знай сжимаю уздечку одичалого рысака под собой: вперёд-вперёд, наверх-наверх, иди-иди, он там-он там… Я поднимаюсь по ступеням, как по кинжалам. Мы уже летим, мой ангел нежный…

Наверху старец-доктор уже собрал саквояж. Он ждёт перед дверью, вне себя от желания поскорее нырнуть в собственную постель. Стоит глубокая ночь.

… Дашь нашему больному горячего вина по глоточкам и укутаешь по горло – ему надо пропотеть. Ты тоже русская, chéri? У нас во Франции бордо – первейшее потогонное! Никакой горячки к утру не будет. Когда пропотеет – обтереть уксусом…

Дальше он говорит что-то Никитину уже на лестнице.

В комнате стоит запах камфоры и телесной нечистоты. Нервы мои взведены. Я ставлю поднос на столик-геридон. Комната сходится на его лице – лице спящего, но на мраморе лица – серые потёки дождя, а перламутр потускнел от прикосновений чужих немытых рук. Я подхожу с кружкой и становлюсь на колени перед изголовьем:

– Илья Ефимыч… Илья Ефимыч…

Его брови сводит морщинкой, голова обращается набок.

– Илья Ефимыч, хотите пить?

Он не открывает глаз, не говорит, но в его губах и бровях есть движение, грудь волнуется под одеялом. Я должна продеть руку ему под затылок, чтобы приподнять голову и поднести стакан ко рту. Волосы у него на затылке влажные и тёплые, они щекочут мне запястье. У рысака подгибаются ноги: давай-давай, вино-вино… а дальше яма.

Я боюсь разлить сладкую воду с вином и наклоняю кружку бережливо, как скуповатый ростовщик. Он пьёт, не открывая глаз и странно дыша.

По глоточкам, как и велел старец, я вливаю в него почти целую кружку. Это длится так долго, что мои руки дрожат. Подбородок и шея над одеялом у него блестят в прыгающем свете: я вытираю их своим платком. В этот миг я гораздо больше Мария, чем в любой иной. Кажется, подайте мне драгоценное миро не за 300, а за 600 дерхемов – и его бы я без раздумий разбила, дабы умастить ему ступни и голову. Ибо дерхемы в изобилии либо в недостатке всегда у нас есть, а тот, кого пристало умащать, – не всегда у нас есть, так-то.[74]

– Пить, Илья Ефимыч, пить…

За спиной слышны шаги. Никитин, это вы?.. сейчас Илья Ефимыч попьёт, и нам надо поговорить… Свет лампы скачет за спиной Никитина, он распахивает окно. Что, что он говорит? Утром, голубка, теперь уже всё утром. Смешной Никитин, утро будет через пару часов.

Мою ладонь, прижатую к его шее, покалывает испарина. Вино успело оживить его щёки, они порозовели. Лоб в алмазных бусинках пота. Не был ли притон пустыней, где не едят и не пьют, но имеют подле себя диаволов? Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас грешных, аминь! Он вздрагивает и – открывает глаза.

Это длится секунду. Затем он поворачивается удобнее, сонно стонает и тихо засыпает. Сосуд, сосуд, надо не забыть подставить ему сосуд… Я отнимаю онемевшую руку, беру сосуд…

Позже я допиваю из стакана. Теперь моя —это рука Ляли Умащающей и Отирающей. Пожалуй, теперь стоит чаще мыть её лавандовым мылом – ведь прихожанам будущего придётся частенько прикладываться к ней, когда она станет мощами. О, это мощи святой Ляли Умащающей и Отирающей, сей дланью она коснулась затылка Развалова, и теперь от мощей восхитительно несёт лавандовым мылом! Они излечивают людей от нехватки вина в организме и вызывают такую перспирацию, что потеющий доходит до экстаза и живёт до глубокой старости!

Лампа горит тускло. На чём она у Madame Генриетт, на керосине или на масле? В нашем писании мы бы жгли лампы на чистом драгоценном мире: работали бы пару лет на винограднике – да и обменивали чёртовы дерхемы на миро в кувшинчиках. И – вуяля, славнейший из огоньков! Работали бы, как виноградари, а жгли бы, как цари Израилевы.

Гуляй, Париж, гуляй, Сорбонна! – от маленького до большого!

От виноградаря до кудесника, от мессии до ремесленника!

И пока живёт мессия – не предаст тебя Россия!

Пока миро есть в кувшинах – будет пламя по аршину!

Мои мысли путаются, полноводное счастье захлёстывает меня волна за волной. Плохо видя сквозь пелену, я ловлю его руку и целую. Она тёплая и влажная, я прижимаюсь к ней лбом и лечу, лечу… Боже мой, какое счастье…

Сквозь сон я хочу ещё раз посмотреть на его лицо из мрамора и перламутра, но не могу. Могу только целовать его руку и заливаться слезами экстаза… Я святая Ляля Поильщица, Ляля Парижская… которая провезла не Спасителя, но Спасённого через весь Париж, выкупив его у иуд за свои же 95 сребреников… Глупые искариоты не знали – сребреники затем хороши, чтобы отдавать, а не получать, а миро – чтобы бить кувшинчик вдребезги и жечь, жечь аршинное пламя… неземным огнём…

***

С кем пила ты из одного стакана?

На рассвете пришла работница. Она стала хлопотать в кухне, прибираться в комнате, разбудила Лялю Гавриловну и,