Сказка о царевиче-птице и однорукой царевне - Надежда Николаевна Бугаёва

– Мадемуазель, у меня остались вопросы. Вы честная девушка и должны честно ответить на них, bien? Вспомните, когда ещё вы вступали в сообщение с Мсьё Разваловым, и скажите мне.

Снова трудный вопрос. Если бы Ляле Гавриловне теперь же знать, известно ли комиссару о её позавчерашнем разговоре в Пасси! Но он может и не знать, а клонить всего лишь к происшествию в кабинете Г-на Ковалевского или к событиям в Versaillais. Что ж, bien так bien.

– Я имела честь давеча слушать лекцию уважаемого Мсьё Развалова у нас в Русской школе и… после лекции сообщила ему о том, что… что экипаж внизу прибыл и дожидался его.

– Хм, об этом вы мне уже сообщали, мадемуазель Ляля, – самодовольно кряхтит комиссар. – Вы также сказали вчера, что не были уверены, кто есть кто, когда заходили в кабинет директора, и кто такой Развалов, в частности. Как же так, мадемуазель, если этого уважаемого поэта вы читаете с отрочества?

– Читаю, Мсьё… но не могу же рассчитывать на тет-а-тет со всеми, кого читаю. Sacre dieu[76], я и Мсьё Золя читаю!..[77] Прежде я ведь видела господ поэтов только на фотографиях.

Sacre dieu? О… это же Развалов: он воскликнул так, когда говорил с ней у себя дома. Ляля вдруг замечает, что сидит так же, как давеча сидел он, и голову держит, как он. Она смотрит себе на руки: sacre dieu, она крутит свои наручные часики, как он крутил свои карманные 2 дня назад! Мы в игре, как бы говорят ей её руки, а ты не отвлекайся.

Воздух вокруг становится тоньше. Комиссар хлопает бюваром, встаёт и кричит кому-то, дверь отворяется. Лялю выводят через коридор, пахнущий свежими булками и луковым гарниром. Она с кем-то прощается, где-то пишет свой адрес и вдруг оказывается на улице.

Утро давно миновало, который теперь час? Часа два пополудни – так неистово льётся на платаны легкомысленное искристое солнце.

В Школе ещё не закончились занятия, день ещё можно спасти.

Но на курсах Ляля Гавриловна сидит, как во сне. Она представляет, как Развалову читают в постели, как он разбирает записки с пожеланиями выздоровления, полулёжа под мягким одеялом. Он уже рассказал Никитину всё о своих давешних ночных приключениях, и они вдвоём готовы встретить новый день, рыкающий из-под полога дня вчерашнего.

Последнюю лекцию Ляля откровенно не слушает: вместо того, как можно аккуратнее вынув листок из тетради, она переписывает на него Аннабель-Ли в свежем переводе молодого поэта под псевдонимом Альталена. Перевод она выучила наизусть в прошлом году. Возможно, Илья Ефимыч ещё не видал этого перевода, думает она, возможно, он читал только знаменитый перевод Г-на Бальмонта. Как приятно будем ему прочесть на русском строки: и не властны ни ангелы райских земель и ни демоны в недрах земли…[78]

Ляля Гавриловна долго думает, как подписать и подписывать ли вообще. Каким будет её письмо в кипе прочих, адресуемых ему? Ей странно думать о своём письме как о не единственном. Она не умеет быть неединственной, само понятие неединственности противно её сознанию. Она единственная у мамы и у дяди Бориса, и всегда была. Христос единственный. Единственны рождение и смерть, пусть Шопенгауэр и хотел думать иначе. Развалов тоже единственный. Боже мой, да разве всё истинное в жизни не единственно? (Забавные ответы вроде у меня два уха, но оба истинны или одноглазый пират тоже говорил, что всё истинное на лице должно быть единственно в расчёт она не принимает.)

В итоге она пишет: Дражайший Илья Ефимыч, не могу не поделиться с вами недавним переводом одной баллады, симпатию к коей ваша покорная слуга имеет честь разделять с вами. Смею надеяться, что сей перевод займёт Вас в часы стремительного выздоровления от потрясений прошлых дней.

Письмо Ляля складывает конвертиком и подписывает адрес. После лекции она пойдёт на почту, где франкирует письмо и оставит в ящике для механического гашения: уже который год в Париже все письма штемпелюет бездушная машина Дагена. Возможно, уже этим вечером Илья Ефимыч будет читать её записку…

– Вы уже пообвыклись в Париже? А я всё никак не выучу, где тут что.

Это к ней обращаются?

– Это у вас письмо в руках, да? Вы, должно быть, идёте на почту? Как удачно, мне тоже туда надо.

А, это курсистка Шершеневская. Она носит туфли на щегольских каблучках, но всё равно едва достаёт Ляле Гавриловне до носа.

Они идут на почту вдвоём. Воздух так звенит весной, что экипаж не погнушается брать только кадавр, да и то в направлении Пер-Лашез.

Шершеневская говорит, как будто взрывая слова и позволяя их концам, фланируя, опускаться на землю. Её родители оплатили ей тут комнатку, а сами остались в Москве. На зимние каникулы она ездила в Германию. Мать жила с ней до весны и даже привезла с собой пианино.

– А вы, Эспран? Вы живёте с родителями?

– Нет, я живу одна… уже несколько лет. Сначала – пока ходила в гимназию, потом – пока служила… теперь тут.

– О, я теперь тоже живу совершенно одна! Моя мать недостойна зваться моей матерью. Ей надо одно: чтобы я никогда не вышла замуж и вообще не любила. Хотите переехать ко мне? Я ведь теперь живу сама. Сколько вы платите своей хозяйке?

Шершеневская продолжает говорить без отдыху. Хм, раньше она ни разу не подходила к Ляле Гавриловне. Она напоминает Ляле маленькую заносчивую лошадку с султаном на голове, перебирающую резвыми ножками.

– Может быть, вам неудобно будет переехать в Пасси? Это на другом берегу, вы знаете? У нас там под боком лес. Все со своими дружками бегают в этот лес, представляете! Вам нравится Пасси?

– Наверно… Я редко бываю в Пасси.

– Но у вас же есть хоть кто-то знакомый в Пасси?

Ляля Гавриловна слишком долго соображает, как солгать в ответ, и Шершеневская уже летит дальше:

– О, значит, это ваш амурчик, как прелестно. А ваш дружок француз или русский?

– Мой кто? Но у меня нет никакого дружка.

– Ох, как же так? А я вас давеча видела с одним таким высоким, таким крупным, с такими плечами…

Шершеневская явно имеет в виду Никитина. За этим она подошла ко мне? – думает Ляля. Чтобы я познакомила её с Никитиным?

– Это вовсе не мой амурчик, это… это один русский. Он тоже из Петербурга и просто подходил поздороваться.

– Ой, Эспран, не