Сказка о царевиче-птице и однорукой царевне - Надежда Николаевна Бугаёва

говорите чепухи! Ну конечно, он ваш дружок, ежели подходил просто поздороваться. Вы не знаете? Они не подходят просто поздороваться, эти плечистые и речистые, особенно постарше, как ваш… В следующий раз, как станете с ним просто здороваться, помяните мои слова. Может быть, у него есть друг? Вы могли бы меня представить.

А теперь она намекает на… Sacre dieu, откуда она знает?

– Да, наверно, у него есть друзья, почему нет…

Они входят в почтовое отделение, и Ляля начинает волноваться, что Шершеневская увидит адрес на её конверте. Она держит письмо обеими руками, перевернув адресом вниз. Но Шершеневская демонстративно не смотрит и отходит к витрине с карточками.

Когда Ляля Гавриловна наконец выходит из почты, Шершеневской нигде не видно. Она испытывает облегчение, но оказывается, что та поджидает её на улице.

– Я возьму отсюда конку, – объявляет она Ляле. – И послушайте: если вам не пришёлся тот высокий с плечами, то ваш плохой вкус мне только на пользу, ах-ха-ха! Вы премиленькая, Эспран, почему это я раньше не наслаждалась прогулкой с вами? До завтра, Ляля, cheri.

Шершеневская целует растерянную Лялю и через секунду уже летит по рельсам в конке. У неё пахучие волосы, и запах долго остаётся у Ляли на лице. Премиленькая! – смешно-с. Премиленькая ложь – вот что это, и только.

Все возможные ответы на фразы Шершеневской внезапно рождаются у Ляли в голове с запозданием хотя бы на полчаса. Сердитые, меткие, разумные – но одинаково запоздалые и посему бесполезные, ответы эти саранчой налетают на её мозг и опустошают его. Sacre dieu!

Но, помимо ответов, новое знакомство приносит и вопросы: где Шершеневская видела их с Никитиным? Если напротив школы, – то это явно был роковой день обнаружения Кончиковского, когда Ляля с Никитиным пошли в Люксембургский сад. А если в Пасси, – то рядом с Лялей был вовсе не плечистый Никитин. Тогда почему Шершеневская клонила именно к Никитину, почему не спросила прямо?

И почему Шершеневская так настойчиво приглашала её в Пасси?..

Пусть цветут в сиянье Альтаира

Ляля Гавриловна тоже ловит конку, доезжает до Versaillais, выходит и, как вчера, стоит перед ним. Бесчисленные диалоги длинного сегодняшнего дня саранчой роятся над ней. Всё ли она верно ответила комиссару? Её же ответы назойливо лезут в голову и тут же меняют сами себя, произносясь её голосом, но с другими словами. Это утомительно и крайне неприятно.

Вдруг Ляля замечает, что кто-то стоит сбоку и смотрит прямо на неё. Это извозчик: пожилой, усталый и медлительный человек с лицом, похожим на окаменевшую лаву, неуклюжими потоками пробежавшую от цилиндра и оставившую вздыблины, так и принявшие вид человеческой физиономии. Он молча смотрит на Лялю Гавриловну крошечными бледно-голубыми глазками, как могут смотреть только старые честные поротые крестьяне, знающие о провинностях городских щёголей и безмолвно кротко осуждающие преданность лукавому, без которой молодёжь сейчас никак.

Ляле кажется, что она как-то обидела этого старого трудягу, которому слепящее солнце и годы согбенного сидения на козлах обесцветили щёлки глаз. Она молча стоит перед ним, как блудница перед святой инквизицией.

– Это ведь вы вчерашнего дня ездили к Le Gant Rouge. Я вас сразу узнал.

Невозмутимый автомедон. Ляля тоже узнаёт его и, сбитая с толку неожиданным разговором, продолжает молча разглядывать лавовые потоки его старого лица.

– Вы ведь не француженка, не так ли? Вот то-то ж, я сразу так и понял. Лицо у вас чистенькое и наряд другой… Вы похожи на мою дочку, Сандрин… какой она была ещё бог знает когда, да-а… Она такая же была: чистенькая, да-с… Руж на рот не мазала и на щёки тоже…

– Merci, monsieur.

Ляля улыбается и кивает, но её любезность, как что-то скользко-нечестивое, натыкается на камень кроткого обиженного взгляда старика.

– Вы русская? Ну да, я так и понял, что русская. Так вот, послушайте, что я вам скажу, эхе. Вы мне давеча заплатили всего 15 сантимов, ну так и знайте же, что я на вас не в обиде, эхе.

– Но тому прохвосту, Сусу, вы заплатили 2 франка, эхе. И я тоже не в обиде, что мне 15 сантимов, а ему 2 франка. Так и знайте, что не в обиде! Но что вам стоит знать, дочка, так это то, что сегодня на стоянку извозчиков спозаранку приходили господа и расспрашивали, кто, дескать, вчера вечером брал коляску в районе таверны Le Gant Rouge и курильни за кладбищем Пер-Лашез.

Он тяжко вздыхает, кряхтит и смотрит на застывшую Лялю кротко-насмешливо, как нищий святой смотрел бы снизу вверх на императора Нерона, зная, что тот прячет за спиной факел.[79]

– За меня вы будьте спокойны, дочка: я-то не проболтался, хоть вы мне 15 сан… эхе, ладно. Вы похожи на мою доченьку, Сандрин, и вам негоже идти по одной дорожке с этими… с этими бессовестными… с этими свиньями…

Что за господа, думает Ляля Гавриловна, расспрашивали обо мне извозчиков, едва занялся рассвет? Это должны быть или жандармы (но тогда старик так и назвал бы их – стало быть, жандармы в штатском), или господа из рыцарской таверны, или Кристоф из курильни. Но у Кристофа с каргой мои 95 франков, они и так знают адрес в Пасси, чего им ещё надо!

– … но Сусу молчать не станет, так и знайте, хоть вы ему и подарили ни за что ни про что целых 2 франка. Он их не заслужил, так уж и знайте, эхе. Те господа его с утра не застали, но будьте уверены, ещё застанут! Они всем строго наказали: ежели найдёте что, той ночью обронённое, так лучше сразу вернуть подобру-поздорову, чтоб не пожалеть. Я им говорю: мы ничего находить не изволили, а даже и нашли бы – нам чужого не надь… Я же вижу, что вы честная девушка, дочка… бросьте вы эти дела с теми прохвостами, вот вам мой совет, как отца, эхе… Я и родной дочке совета бы лучше не дал, если бы мог…

Ляля спохватывается и, неуклюже вытащив монету, суёт её старику:

– Merсi beaucoup, monsieur…[80]

Тот берёт так, как будто её деньги на самом деле сделаны из угля. Покачивая головой и украдкой глядя на монетку, старик уходит к своему экипажу шагом престарелой кудлатой собаки, которую угостили чёрствым хлебом: за годы моей верной службы разве не заслужил я хлеба посвежее, говорит его поникшая фигура; тогда почему же ни разу, ни разу в жизни не вкусил я ни