Сказка о царевиче-птице и однорукой царевне - Надежда Николаевна Бугаёва

способ протиснуться и всё там прикарманить, пока мы тут с вами путаемся хвостами. Премерзкий тип, Никитин, слава Богу, нашлась совестливая душа и стёрла этот плевок судьбы с лица Монмартра.

Впрочем, не знаю, на что он намекал – может, в его норке и хватало дерьмеца, но в нашей с тобой… Что можно накопать у нас? Абсурд. Потом Кончиковский заметил кого-то, замешкался да и шмыгнул через дверцу, ведущую в подсобный ход и во двор. Я же бахнул ещё стаканчик абсента, и – вот он-то был лишним, Никитин, просто чаша с цикутой какая-то!..

Только я отнял стакан ото рта, – меня прошибло потом и зубы застучали. Я всего-то и успел, как вслед за крысой Кончиковским выбежать на воздух. Было темно, ни лошадей, ни людей. И не свистнешь извозчику – так у меня всё ходило. Тут ржанула лошадь – экипаж, я залез, мы тронулись…

И тут всё, Миша, – финита. Могила. А потом ты, мой иисусик косолапый, выкопал меня на третий день, да и айда оживлять налево и направо! Если ты надеешься, душа моя, что тебе это зачтётся как чудо и что тебя за это впоследствии причислят к лику святых, то можешь надеяться дальше…

… Никитин, кто у нас спал на коврике, ты говоришь?

– Ляля, гимназистка с миллионами, у Мережковских… помнишь её?

Да… Она меня выманила запиской…

– Кто куда тебя выманил, Илья? Дай я тебе голову пощупаю… Дать тебе холодненького?

… Хочешь чего-нибудь, Илья? Есть, может быть? Теперь уже вечер. Тебя больше не мутит? Доктор сказал, что ты у нас малокровный и тебе надо пить красное вино и жирное молоко. А табак тебе нельзя – у тебя от него излишне ускоряется пищеварение и всё выходит наружу…

Никитин теперь совсем ручной: он кротко смотрит на меня, ещё немного – и он поправит мне подушку. Жуткое зрелище. Он даже вздыхает почти что по-человечески и отдаёт мне несколько писем: почитай пока, Илья, развлекись немного, что тебе люди пишут. Я всерьёз боюсь, что он вызовется посидеть со мной. С таким модусом, какой он нынче обрёл, он спрячет меня в складках своего живота и будет вылизывать, пока я полностью не поправлюсь. Но, к счастью, он выходит, причём – молча.

Вот записка от Аглаши: она пишет, что чуть не умерла от тоски, но как-то выжила. Нынче вечером она отказывается танцевать, так как пребывает в беспокойстве по причине моей немощи. Брехливая псица. Беспокойство у ней вызывает только выскочивший на заду прыщик. Подозревай она меня в немощи, уже сейчас перескочила бы на колени к Шлестунову: он давно её подманивает то так, то эдак. Не представляю, как родная мать выдерживала общество Аглаши целых 9 месяцев подряд…

Боже, но как живо в памяти, какой Аглаша была ещё, казалось, вчера… Когда мы успели так всё изгадить? Господи, родить любовь, столько месяцев выхаживать, выкармливать её, подымать, когда у неё подкашивались ножки… а в конце концов самим же и перерезать ей горло, как ягнёнку. Немыслимо…

Не верится, что с Аглашей всё кончено. Поговорить с ней, заглянуть в глаза, почувствовать её нежность… ещё хоть раз, хотя бы раз… один последний раз, как будто мы прежние…

Я представляю Аглашу, какой она была в нашу последнюю ссору: с напудренным лицом, побледневшим от гнева и попыток придумать ложь. Я кричу, кричу на неё, потому что ненавижу эту маску оскорблённой лживости, потому что я уже знаю, где она была, и только хочу, чтобы она бросила лгать, чтобы стала прежней… А она думает, что я просто несдержанный выродок и что ей надо лгать искуснее.

– Илья… уймись. У меня от твоего крика болит голова! Мой последний спектакль…

– Аглаша, какой спектакль? Бог мой, мы же говорим не о спектакле! Почему ты не смотришь на меня? Почему отводишь глаза? Я же спросил, я же задал вопрос…

– Не много ли вопросов для одного вечера? Ты утомил меня, mon cher… А когда меня утомляют, я не отвечаю ни на какие вопросы.

– Аглаша, Аглаша, неужели ты не видишь, что так нельзя? Посмотри на меня… прошу тебя, просто посмотри…

– Ой, уймись, Развалов! Поверь, когда мне будет на что смотреть, я посмотрю!

– Но почему, почему?.. Чем я заслужил? Тем, что хочу знать? Тем, что уже знаю, как тебя 2 ночи подряд обгуливал этот… графчик? Что сразу после твоего вшивого спектакля он увёз тебя за город? Он хоть кормил тебя в перерывах, Аглаша? Или так, устроил бенефис без выплат бенефициантке?

Она не выдерживает. Я надоел ей до чёртиков. За это время она ни разу не посмотрела мне в лицо – я для неё прокажённый, я мешаю её театру, её встречам, её радостям. Я оказался совсем не тем, кем казался ей поначалу.

– Ой, вот только не надо изображать себя ангельчиком! Ты и сам… ты сам… – Она ищет слово, чтобы забить его в меня, как гвоздь. Бедная Аглаша, слова всегда давались ей с трудом.

– Ты и сам таскаешься с кем попало! Думал, я не знаю? Думал, тебе можно?.. Полно, хватит твоих глупых нравоучений, я не желаю слушать!

Она вскакивает, бледная, нежная, отстранённая, брезгующая мной, задающим раздражающие её вопросы. Обида и отчаянье убивают меня.

– Аглаша, как же так… как же так… Мы же могли просто поговорить… Я…

– Да, ты, Илья, всегда только ты! Довольно, я же сказала, что утомлена. Ты не понял?Я не повторяю дважды. Все, кроме тебя, понимают с первого раза.

Все эти слова ни о чём. Это просто нагромождение слов. О чём мы пытались поговорить?..

– Аглаша, не будь ко мне так враждебна, прошу тебя. За что ты убиваешь меня? Для меня же есть только ты, только ты…

Она даёт прикоснуться к себе… А потом я вижу её лицо – она же просто терпит, пока я не кончу. В ней совсем нет любви. Я для неё стал кем-то из зала, проходным лицом. Я для неё больше не особенный, не единственный. И точно так, как она даёт трогать себя мне, она даёт и другим.

– Аглаша, – шепчу я, не отнимая от неё губ, – Аглаша, скажи мне, скажи мне… Аглаша… скажи…

Она знает, чего я жду.

– Илья, – вздыхает она. – Илья…

– Ты помнишь, ты ещё помнишь, как я люблю тебя?

– Да, я помню, Илья.

– Как я люблю тебя? Аглаша…

Она не понимает, она не понимает, чего я хочу.