Сказка о царевиче-птице и однорукой царевне - Надежда Николаевна Бугаёва

Потом, как бы вспомнив что-то, Шершеневская улыбается и разглядывает Лялино лицо:

– Ну давайте, милочка, расскажите мне о своём амурчике. О, не мучьте меня, я же умираю от любопытства!

– О каком… каком амурчике?

– Ляля! Право, вы злючка. Ну, о том осанистом богатыре… У вас их несколько, что ли, Ляля, что вы сами не помните, о каком?

– Несколько? Ариша, да о чём вы вообще?

– О, вот и попалась! Теперь я вижу, почему вы давеча в непонятки всё играли: какой амурчик, не знаю никакого амурчика, – хотя я вас вместе видела собственными глазами… Просто он герой не вашего романа! Но есть же и герой, верно? Полноте вам ломаться, Ляльчик, мы же девочки!..

Ляля попёрхивается чаем и не может донести чашку обратно до подноса, не расплескав. Вместо того она прижимает её к груди обеими руками. Горячая чашка греет, как маленький жёсткий котёнок, её жар начинает колоть Ляле грудь, как будто котёнок и правда царапается.

– Ариша, я…

– Ой, Лялечка, вам что, подурнело? Нет? Хм, я и не знала, что у вас всё так серьёзно. Он вас что, уже водил к себе? Постойте, я, кажется, знаю, кого вы прячете. Это тот, который четвёртого дня читал у нас про что-то там, да? Развалов, с такими волосами? Ох, Ляля, он же какой-то сухоточный!

– Почему… почему вы думаете, что это Развалов?

– Но я же права, не так ли? Ну, почему я так думаю… Например, потому, что вы тогда же, четвёртого дня, передали ему записочку, и он вам после ручку лобызал перед каретой… Это во-первых… А в той записочке, верно, вы с ним уговорились о rendez-vous[88], потому что тем же вечером и приезжали к нам сюда в Пасси. Это тянет на во-вторых, не правда ли, Лялечка? О, полно! – вы что, удивлены? Думали, я не знаю ничего? Вы смешная, ну вы и котик!

Шершеневская смеётся, округляя слепленный из нежных пионов и черешен ротик в овальный нулик. От горячего чая её губки лоснятся. Она с наслаждением похохатывает, как бы игриво катаясь спинкой по сказанным словам.

– Да сами посмотрите в окно, если мне не верите: ваш Развалов живёт от нас через улицу! Отсюда едва ли 10 минут до его хором.

Ляля Гавриловна невольно оборачивается к окну в направлении, указанном Шершеневской: там, в 10 минутах от неё, сейчас находится он. Ляля никогда не бывала в Пасси при свете дня и ни за что не узнала бы улицу. Чашку она всё ещё сжимает в руках. Чай подстыл, Ляля подносит его к губам, но во рту у неё, видимо, что-то заглохло: он не делает глотка, как бы Ляля ни старалась. Пей, окаянный! – пей этот чёртов чай! Но рот упёрся намертво, и она ничего не может поделать с его несвоевременным упрямством, так что на глазах у неё, разумеется, уже кусаются позорные и злые слёзы.

– Ой, Лялечка, вы смутились? Charmant, как очаровательно! Вы помолвлены? Я просто дрожу от нетерпения, вот, глядите на руку! – дрожит, видите?

В этот момент за дверью, кажется, раздаётся то ли шорох, то ли скрип половиц, и Ляля Гавриловна поворачивает голову к звукам. Но никто не стучит, не шаркает, не топает мимо, а Шершеневская налетает на неё с удвоенным усердием, шурша мерцающим шёлком своего грогронового платья и пытаясь ухватить Лялю за руку:

– Лялечка, я сейчас разрыдаюсь, я ничего не могу с собой поделать!.. Вы такая счастливая, боже мой, вы такая… – На лице её, впрочем, не видно никаких слёз. – Это, конечно, страшная тайна! – я всё понимаю, от меня никто не узнает. Но вы должны довериться мне, понимаете? Я теперь посвящена в ваш секрет и помогу вашему Развалову в этой треклятой западне, но вы должны во всём мне доверять.

Ляля Гавриловна не успевает отвечать Шершеневской, настолько стремительно из уст у той вылетают всё новые и новые откровения. Ей хочется ударить Шершеневскую, чтобы она замолчала, хлестнуть её прямо по нежно-розовым черешням губ, чтобы звуки заглохли в ней. Схватить тяжёлую немецкую книгу со стола и бить Шершеневскую по лицу. Будь у Ляли большие клыки или когти, она бы порвала Шершеневскую и её берилловый шёлк в мелкие ошмётки. Лялю резко умывает такой ненавистью, что она вздрагивает. Шершеневская замечает это.

– Ах, Лялечка, вы дрожите! Это я вас разволновала. Мне так стыдно, но что я могу поделать!

За дверью опять скрипят половицы. Шершеневская повышает голос, как будто надеясь заглушить эти скрипы:

– Вы теперича невеста, это решённое дело, вам нечего бояться. Но что он подарил вам в знак вашей помолвки, а, Ляля? Развалов, что он дал вам в залог любви? Что-то драгоценное, не так ли?

Заглохший мотор Лялиного рта наконец приходит в чувство.

– Ариша, ради Бога! Что вы такое несёте… я просто не верю своим ушам! Какая помолвка? Какие драгоценности? Мне кажется, или вы бредите, или я!..

– Ляля, не отпирайтесь, милочка… Ну же, помогите себе и ему – ему, слышите, Ляля, ему? Ведь эти драгоценности ему не принадлежали, его за них погубят, Эспран! Это вы понимаете?

Так, значит, Шершеневскую просили выпытать у меня про какие-то драгоценности, мелькает у Ляли Гавриловны. Господи, что за драгоценности? Единственной драгоценностью, которую Ляля видела у Развалова, были его серебряные часики, но и те у него украли. Неужели Шершеневская и те, кто подослал её, затеяли всё это ради маленьких серебряных часиков?

– Погубят? Ариша, да о чём вы говорите? Кто погубит его? Он же ни в чём не виноват, на него самого напали! У него всё отняли, Ариша, а его самого бросили умирать рядом с коммунальным кладбищем!..

Не выдержав, Ляля наконец вскакивает и отходит к окну, так что теперь между ней и Шершеневской стоит подбоченившееся кресло.

– Как это отняли? Ляля, вы точно это знаете, он сам вам сказал? Кто отнял?

– Господи, Ариша, да что с вами!.. Да, я сама видела краденную от него вещь в руках извозчика, так что да, у него нет того, что вам надобно.

На этих словах громко хрустнул замок, двери отворились, Шершеневская вскрикнула и скакнула в сторону.

Страшный крик на пустой улице (часть 1)

На другой день до самого обеда я лежу, читаю, терплю Никитина, ем crème chantilly