Сказка о царевиче-птице и однорукой царевне - Надежда Николаевна Бугаёва

половиц за дверью: так та никуда не уходила! Она, как и Аникушин до неё, просто подслушивает в коридоре. Она не придёт, не отопрёт, не прервёт этот тягостный tête-à-tête, пока Аникушин сам не решит и не подаст ей сигнал…

– Я за ним во двор, трясу его, а он знай врёт: не привёз, говорит, ещё на границе всё отобрали-с… Я достаю ножичек и – только показываю ему: не балуй, мол! Вдруг ни с того ни с сего ваш Развалов как вывалится из ресторана нам на голову! Кончиковский дёргается и – сам себя насаживает на ножик, как рыбёшка, ей-Богу! Как вам нравится, а? Я с ним, стервой, к стеночке, где потемнее. Через минуту выглядываю: никого-с. И зачем, скажите на милость, Развалова угораздило так нахрюкаться, чтобы в чистом поле аукаться?..

Аникушин обращается прямо к Ляле Гавриловне. Он смотрит ей в лицо сверху вниз, ещё больше раскрасневший, вспотевший, утирающий лоб платком.

– И кто, по-вашему, виноват? Уж не я-с. А его кто, Развалова бишь? Он в Перчатку уже приехал дохленьким… У нас его только выволокли да пообыскали. Падаль-с, вы уж извините, чистая падаль-с…

Говоря так, Аникушин нарочно посматривает на Лялю Гавриловну. Он хочет, чтобы я как-то выдала себя, думает она. Господи, если бы мне было что выдавать!

– Испускал последнее дыхание-с, Ляленька, уж простите за горькую правду. Мы и отвезли-то его в заведение Madame Арманды из милосердия, чтобы он там полежал напоследок… – Снова взгляд.

– Просто чудо чудное, диво дивное, как вы о драгоценностях не знаете, а заведение Madame Арманды знаете, да, Ляленька?

Аникушин стоит прямо перед Лялей, их разделяет только кресло.

– И к Развалову ездите, как к себе домой, а?

Ляля хочет сделать шаг назад, но за ней подоконник. Она быстро оглядывается: окно приоткрыто ею же, на улице уже начинает темнеть, внизу метрах в пяти пустая каменная мостовая.

– Куда ещё вы ездите? И откуда у вас было 100 франков наличными, что вы отдали старой жадной дуре Арманде?

На улице процокивают лошадиные подковы. Ляля смотрит себе за плечо: кто-то подъехал к дому. Она вспоминает, что в прошлую встречу на мизинце у Аникушина был бриллиант в перстне. Сейчас его нет.

Тут дверь отпирают и входит Шершеневская: значит, это она приехала на извозчике? Значит, Ляле показалось, будто та слушала под замочной скважиной?

Шершеневская становится на цыпочки и что-то шепчет Аникушину, поглядывая на Лялю.

– Спасибо, Аришенька, пчёлка. Вы, Ляленька, что-то недавно сдавали в ломбард, а? Вот Ариадна к вам на квартирку только что съездила: ничего не нашла, говорит, пустота-с, пустая коробка-с, денег нет, вещиц нет.

– А вы, Г-н Аникушин, ваш перстень уже сдали в ломбард? – спрашивает Ляля Гавриловна отчаянно, со злостью, и тут же жалеет об этом: у Аникушина даже нос багровеет.

– Перстенёк мой, значит, знаешь? Ах ты…

Он делает шаг к Ляля Гавриловне. Она рывком повёртывается, хватается за раму, которая сходит с петель, и прыгает.

Страшный крик на пустой улице (часть 3)

И вслед за первым диким криком – голоса, хлопки окон… Мы вскакиваем, выбегаем из дому, кто в чём есть. Madame Генриетт боится выйти, выглядывает через порог. Стемнело, пустынно. Впереди, в конце квартала, уже сходятся люди. Голоса, голоса.

Илья, может, подождёшь лучше дома? Это Миша. К чёрту, Никитин, я не чахоточный и не инвалид.

Хотя прав я был, когда давеча шутил Никитину, будто бы теперь лёгок, как crème chantilly на ножках: я и правда не чувствую под собой ног. Странное чувство. Никитин, вероятно, замечает это и берёт меня под руку.

На улице уже стоят люди. А улица… Улица блистает, будто звёздный свет пролился на камни. Серый булыжник подменили на кусочки стекла, как в витражах… Осколки стекла – вся мостовая засыпана ими и мелко блестит под фонарём.

Что это? Мы подходим ближе. Кровь, кровь… Прямо на стекле сидит женщина в чёрном. Она стоит на коленках, опустив голову и поджав руки к животу. Будто Мадонна прячет младенца от толпы, побивающей их камнями… Это она так дико кричала? Автомобиль, что ли, на неё наехал? Откуда же всё это стекло?

Все указывают куда-то вверх, на дом, я поднимаю голову: так вот откуда стекло – окно второго этажа выбито, полрамы вылетело, вон она валяется посередь тротуара. Рама, что ли, выпала ей на голову?

Все говорят, Никитин тоже что-то говорит. Упала, упала, убилась… Все прижимают платки ко рту, боятся её крика минуту назад, боятся её молчания сейчас, боятся подмигивающих осколков, боятся капелек крови на них…

Женщина подымает голову и смотрит прямо мне в лицо – да это же Ляля!.. Миша, это наша Ляля! Кровь у ней на лице, на глазах, она так и стоит на коленках, как монашка.

Ляля?.. Я делаю шаг, протягиваю к ней руки – и она отнимает от живота правую руку свою, доселе плотно прижатую к левой, подаёт мне и подымается. Рука мокрая, я гляжу на другую её руку… Рукав чёрный, а кисть красная. Ляля, вы упали?

Она смотрит на меня в упор так же, как смотрела давеча… бог знает какого дня, когда приходила вечером. Её лицо в свете фонаря белое, а кровь такого свежего, такого живого алого цвета, что это красиво, так красиво. Это секунда, но я никогда этого не забуду. Она стоит на звёздах, на лице кровавый маков цвет, а в глазах отражён жёлтый свет фонаря…

Когда женщина встаёт на ноги, все словно приходят в себя, хотя перед тем не смели докоснуться до неё, как до умирающей святой. В глазах этих чудаков я, по-видимому, вошёл в клетку ко львам. Никитин – я слышу его голос у себя за спиной, – Никитин первый орёт, что её надобно в аптеку. Так вон же аптека на углу!.. – мокрая ручка выскальзывает из моей, Никитин и другие подхватывают девицу, волокут в аптеку, кличут дворника и доктора, вызывают извозчика на случай, ежели придётся везти через Сену…

Через минуту я стою под фонарём один. Сердце больно, скверно бухает у меня в груди. Я еле отхожу из-под фонаря к стене, в тень, прислоняюсь затылком – так только хуже. Прислоняюсь виском – закрываю глаза и стою, стою…

Когда открываю – понимаю, что мне только казалось, будто я стою: на самом деле я сижу по-над стенкой, приклонив голову к большой плите облицовки. Я не смогу так запросто встать: мне приходится вставать так же по-над стенкой.