Сказка о царевиче-птице и однорукой царевне - Надежда Николаевна Бугаёва

Кажется, я нарочно не считаю дней. Под моей кроватью течёт чёрная река, а по чёрной воде лежит чёрный туман. Кровать плывёт подо мной, и я только: так же больше невозможно, невозможно, невоз…

В следующее своё посещение Танюша притаскивает карточку из фотоателье: плотно-картонную, с названием ателье, отпечатанным золотом. О, маленькая благородная Танюша, она давным-давно простила мои скорпионьи повадки. Она желает накормить меня своим благородством, пока у меня не отвалится голова.

– Ну же, гляди, Ляленька, – она тычет, тычет в меня своей блистающей карточкой, – гляди же, вот мы все, видишь? Ах, какая прелесть! Вот я, видишь? Какая карточка, мне просто не верится…

Групповая фотография сделана перед домом Развалова. Ляля узнаёт его крыльцо и раздутого Никитина. Рядом с ними стоят в ряд не менее десяти девушек. Танюша показывает и называет Ляле Гавриловне каждую на снимке:

– Вот я, я держу наши сборнички. Вот Женечка – Боже, Ляленька, ты только видишь её шляпку? Это она специально для господ поэтов надела, поверь мне… А какую она карточку подарила Илье Ефимычу – мы чуть не умерли! Ляленька, она на ней дриада, ты слышишь? Дриада! Я глазам своим не поверила…

Гляди, как она держит его под руку: это же неприлично, ты не находишь? А он только улыбался. Такой галантный, Боже! Он уже сидел на чемоданах, знаешь, но ради нас задержался, и почитал нам, и спрашивал нас о наших литературных вкусах, и похвалил… как это он сказал?.. И похвалил нашу живость и… и лиризм, что ли. И Женечкину шляпку, конечно! О-о-ох, и она его сразу – хвать под локоток. А та, другая, – вот она – хвать под другой, так нас фотограф и снял-с. Погляди, погляди, какая дама! Она была у них дома, когда мы пришли. Это Несретинская – она танцует на пальцах, как и Родникова… Ляленька, ты будешь смеяться, но она совсем девочка, моложе нас с тобой…

У дамы на фотокарточке белая шея и белые плечи – лебединым облаком они восходят к жемчужинке головы и оттеняются снизу тёмным корсажем. Просто удивительно, насколько может быть эффектна одна лишь форма женщины, её геометрические очертания и композиция членов тела. Если даже они выпустят её бегать по сцене, как петуха без головы, думает Ляля, то всё равно это будет очень, очень красиво…

Ляля Гавриловна почему-то не разглядывает Развалова. Едва удостоверившись, что он здоров и весел, она отстраняет карточку: высокий, в легкомысленном кепи и парусиновом пиджачке, он вот-вот улыбнётся в центре портрета, подпираемый с двух сторон самоуверенно-красивыми женщинами и ещё десятью курсистками в лёгких платьях.

… Уже в начале июня, когда Ляля Гавриловна достаточно поправилась, она узнала, что из-за незачтённой работы и отсутствия по болезни её отчислили с курсов. В письме дяде Борису, написанном из больницы, она ничего не уточняла о своей руке, сказала только, что расшиблась при падении и не может посещать лекции. Дядя Борис выслал ей денег на поезд. Сам он приехать, разумеется, не мог.

На квартирах в её кровати уже кто-то спал. Лялины вещи стояли в углу за постелью Танюши. Ляле даже не пришлось идти в Школу: листок с уведомлением об отчислении спешно передали Танюше.

– Шершеневская так огорчилась, когда ты… Она же всего на минутку вышла за чаем, когда ты облокотилась… и… Она тоже хотела тебя навестить, но тебя нельзя было тревожить. Знаешь, к тебе же вообще никого не пустили, кроме меня: я как бы твоя сестра во Христе, я тебя утешала, мне можно. Кстати, Шершеневская уехала с мужем. Он её вроде бы забрал в Германию. Муж! Никто и не знал. Ну, со мной-то она и не зналась особо… На другой день спрашивали какие-то в коридоре после лекции: кто из вас будет Шершеневская? А её уж и нет-с.

Танюша помогла Ляле Гавриловне собрать остатки вещей.

– Помнишь убийство? Так убийцу нашли, представляешь, Ляленька? Оказывается, это был какой-то кучер. Француз! Выяснилось, что он наших русских поэтов обокрал, убил, избил, а потом его же подельщики с ним самим и расправились. Зарезали его же ножом, которым он людей убивал!

Эпилог

Жили-были царевич и царевна двух соседних государств.

Никогда не виделись они друг с другом, но каждое утро Царевич пел в своей башенке за городскими воротами, и, заслышав его песню, Царевна оборачивалась птицей и так облетала все окрестные земли.

Вечером из башенки снова лилась песня, и к Царевне возвращался её прежний облик.

Так шли годы.

Однажды Царевна пролетала птичкой целый день, но к вечеру пения не раздалось.

Ждала-ждала она, но ждала напрасно.

Другие птицы уже попрятались в гнёзда, и на долины спустился холодный воздух с холмов.

Тогда она полетела к городским воротам соседнего государства, но там только вода рва журчала в тишине.

Тогда она полетела ближе к башенке, где жил Царевич, но и там только ночь бросала тени на блики луны.

Тогда птичка подлетела близко-близко, к самому окну, и там было совсем тихо. Не было слышно ни журчания рва, ни биения крыльев ночи.

Но у окна уже стоял кто-то, чьё присутствие смешало все тени, все блики, так что луна в печали отворотила своё серебряное лицо от царевичева окна и укрылась кружевным платочком туч.

И Царевна увидела, что Царевич умирает, а у окна стоит его Смерть.

Царевич больше не мог петь и вообще не мог разомкнуть губ. Он лежал молча, а Смерть протянула руку, чтобы забрать себе его сердце.

Тогда Царевна-птичка бросилась вперёд и легла на грудь Царевича, раскрыв крылышки над его сердцем.

И Смерть, как ни пыталась, не могла добраться до сердца Царевича.

Но Смерть была хитра, она не знала благородства и не умела проигрывать.

– Оставь грудь Царевича, – предложила она Царевне сделку, – и тогда я превращу тебя в девушку.

Но Царевна не могла согласиться на это, потому что любила его больше себя.

Тогда Смерть предложила ей превратить Царевича в птицу, чтобы вдвоём резвиться по всей округе.

На это Царевна согласилась, и через секунду Царевич встрепенулся, обернулся птицей и вылетел в окно.

Увы, он не узнал Царевну и один улетел далеко-далеко.

Только хотела она броситься за ним вдогонку, как поняла, что больше не может летать: ей вернулся её человеческий облик.

—Ты же оставила грудь Царевича, – сказала Смерть, – так вот тебе