Сказка о царевиче-птице и однорукой царевне - Надежда Николаевна Бугаёва

капли пил?.. Хорошо, что ты с нами не пошёл: она, судя по всему, упала себе на руку, сломала, конечно… Порезалась вдобавок… Крови, как на живодёрне… Я сам ушел скорее, как всё устроилось. Наш аптекарь с ней поехал, ещё и руку ей придерживал. Завтра о ней справимся, хорошо? Тоже ж уникум: как она упала, да? Была в Пасси – и к тебе не зашла, да, Илья? Ладно, теперича спать, а то всё какие-то девочки кровавые в глазах… Тем-то после всего до утра свою аптеку отмывать – не переотмывать…

***

О, кого в острожной яме

Побивает чернь камнями?..

Сгорблен, кто стоит,

Пряча на груди младенца?..

Дай же, дай же присмотреться…

А, так это твоё сердце!

Под холмом груди

Ты его похоронила,

И над гробом приклонила

Сетуя, чело.

Где твои стоят колени —

Взвился храм до звёзд из тени,

Но – раздроблен, изувечен,

Вдребезги разбит.

В каждом сколе золочёном

С храмных витражей бездонных

Отразился лик Мадонны.

Явлен на крови,

Лунной бел он чистотою

И очерчен краснотою

Маков рдяных в чистом поле.

О, благослови! —

И ты, видя нас, болящих,

На твой лик из тьмы лятящих,

Ради нас смолчишь.

Только рук твоих коснёмся —

Между нами мрак сомкнётся,

И мы вновь одни.

Post supplicium (лат. после казни)

…Ночь длилась, длилась и не могла закончиться. Когда мне во второй раз дали спиртовых капель, стало легче терпеть нескончаемость ночи. Домой меня отсылать не стали. Говорили: возьмут адрес и отправят кого-нибудь за сменными вещами. Платье моё с обрезанным рукавом, задубившееся кровью, унесли, а меня завернули в рубаху, вроде китайковой, в пол, похожую на саван. В ней я и лежала в темноте.

Не хочу вспоминать, больно ли мне было. Скажу лишь, что проснулась ещё до рассвета от боли. Рассвета какого дня? Обмотанная, толще прежнего в три раза, левая рука лежала в перевязи и зло бесновалась в глубине повязки. Пришла старушка в белом – монахиня – и обещала, что мне привезут сменное платье и нужные мелочи. Я не могла писать много: черкнула строчку-две для Танюши.

Приехала Танюша: было видно, что она плакала. Её участие, её нежность раздражали меня. Каждая её ласка маленькой пчёлкой жалила в мою побеждённость, розовую и воспалённую. Я чувствовала себя уродливой, слабой, изгаженной. Моё тело гужом транспортировали от Сорбонны в Пасси и, разбитое, из Пасси обратно на левый берег. А где я, где я в этом теле? Как отыскать в нём меня? Я не знала. Моя телесная тварность изверглась, как Кракатау, и совершенно сожгла меня. Я теперь не узнавала саму себя в толпе. А потом Танюша сказала:

– Лялечка, ангельчик, про случай в Пасси даже напечатали в газетке, вот, почитай…

И протянула мне газету.

Писали: русская девица-курсистка выпала со второго этажа и осталась жива. А потом: происшествие в русском квартале Пасси – молодая девица сорвалась с окна, и прочее, и прочее… а известному русскому поэту Развалову, едва не погибшему несколько дней назад из-за воровского нападения на русских литераторов, наутро после злосчастной ночи вправляли вывихнутое в суматохе плечо. Виной всему необъяснимый афронт, претерпеваемый русскими в Париже от самой судьбы…

Наконец, ещё в происшествиях: извозчик Максимилиан Жаффе, крестьянин из Туреня, был найден убитым у северных ворот кладбища Пер-Лашез. Неоднократно поражённый ножом в живот и самоё сердце, Максимилиан Жаффе с пребольшой вероятностью пострадал от рук не пожелавшего уплатить за извоз безумца…

Максимилиан Жаффе, Максим… Чёрные строки волнуются, наплывают друг на друга. Я вижу, как Аникушин врывается в Перчатку, грубо обыскивает кучера Максима… Ах, ты!.. Где остальное, прыщ?.. Никакие объяснения ничего не значат – вина доказана серебром. Аникушин требует, требует бриллиантов, как требовал от меня, и – в живот и в самоё сердце…

– Не плачь, не плачь, Ляленька, тебе очень больно?

Танюша не видит, не понимает: я смеюсь, я очень рада, что безумец поразил в живот и в самоё сердце Максимилиана Жаффе. Пусть же безумец поразит ещё десятерых максимилианов, но пусть тот, у кого отняли серебряные часики, будет невредим. Выпьем за это, Танюша! – а она: не плачь, не плачь, тебе накапают капелек… И я выпиваю за это из горькой, очень горькой чаши лауданума.

– Женечка всем сказала, что ты… что ты нарочно из окошка выпрыгнула, чтобы погубить неродившегося младенчика… как же так, Ляленька, как же так… мне ничего не говорят, сестрицы-монахини молчат… Чей же он был, Ляленька? Почему ж ты мне не откры… Я б тебе помо… не надо бы… Это его, Ляленька, его?.. Он прихо… его не пу…

Чёрная река, золочёные берега

…Танюша принесла пирожки. Она побаивается моей бесноватой руки, вспухшего лица, царапин… Мне больно говорить: болят ушибленные грудь, левая ключица. После молчания Танюша с робкой улыбкой – та призвана обозначать, что мне должно быть приятно услышать следующее известие, – говорит:

– Ляленька, ты не знаешь, наверное… твой любимый Илья Ефимыч Развалов на той недельке немножечко пострадал… опять-с… когда ты там-с… ну… В общем, мы везём ему от всех наших гостинчик на выздоровление: я, Женечка и другие… От школы тоже, думаю, повезут. У него вторничек – приёмный день… Соберём корзину вкусненького, потом открытки, знаешь, подарочки, всякую всячину… Женечка и девочки вложат свои карточки из фотоателье – они их подпишут, как почтовые открытки, знаешь… В общем, я могу взять твой сборничек тоже, подписать у него для тебя-с… Может быть, встретим в Пасси ещё кого: этого молоденького поэта, Бунина, он из дворян… или Бальмонта, хотя он же не такой авенантненький, как Развалов....

Как могу я ответить, если я даже не нахожу себя? И снова: я же так больше не могу, не могу, не могу, не могу… Разум мой мал, точно ягодка облепихи: он барахтается в корыте телесного беснования. Я же не могу так, не могу, не могу, не…

Танюша смотрит на меня, как на ядовитого скорпиона в стакане компота, и с грустью уходит. И мне грустно, и мне хочется уйти, Танюша, маленькая подлая Танюша, – но куда мне уйти от себя? от