Сказка о царевиче-птице и однорукой царевне - Надежда Николаевна Бугаёва

Так Смерть обманула Царевну и задумала навек разлучить их с Царевичем.

Но Царевна выбежала за городские ворота и пошла в ту сторону, куда улетел Царевич-птица.

Миновала она тридевять земель, и ещё столько же, но всё казалось напрасно, и в каждом государстве она узнавала, что Царевич там уже побывал.

Теперь на нём лежало проклятье, как когда-то на ней: заслышав песню, он на рассвете обращался в человека, а в сумерках снова становился птицей.

Но вот беда: он так и не мог обернуться собой.

Каждый раз слышал он не ту песню, что могла бы обернуть его тем, кем был он на самом деле.

И потому в одних государствах его знали как торговца, в других – как распутника, в третьих – как мастерового.

И везде он был проклят, и везде у него было чужое лицо.

Но Царевна каждый раз знала, что это был он. Она находила его перо то в конторе торговца, то застрявшим в шиньоне распутницы, то в инструментах мастерового.

Но нигде не находила она его самого, а лишь его следы.

Она заглядывала в каждое окно в поисках Царевича: в мутные окошки лачужек, похожие на плошки, и в хрустальные окна больших домов, в которых горели свечи.

Наконец в одном окне она увидела певчую птицу, запертую в клетке.

Царевна хотела вбежать и открыть клетку! – но её не впустили.

Хотела она купить птицу, но ей нечего было предложить взамен.

У неё не было кос до пят, чтобы отстричь и ими расплатиться.

У неё не было перстней на руках, чтобы выменять на них птицу.

А её тело с готовы до ног было в дорожной пыли и колючках сорняков, так что она не могла выменять птицу даже на ночь с собой.

Тогда устроилась Царевна в этом доме работницей.

Она скребла полы, выливала помои, кормила птицу и чистила её серебряную клетку.

Но у неё не было ключа от клетки и она не умела петь, так что, как Царевна ни старалась, жалкие звуки из её горла не могли вернуть Царевичу его человеческий облик.

И другие слуги в доме знай потешались над ней: что она-де, убогая, пыталась петь для птицы, то-то посмешище!

В отчаянье Царевна встала однажды ночью, пробралась тайком к клетке и попыталась сломать замок.

Но тут зажглись свечи, вошли люди и схватили её.

Они увидели сломанный замок и обвинили Царевну, что она пыталась украсть серебряную клетку.

Бросили её у темницу, и наутро ей должны были отрубить левую руку за татьбу, как воровке.

Всю ночь она просидела в подвале, единственное окошко которого было под самыми сводами.

Перед рассветом громко запели птицы, и Царевна думала: нет ли его голоса среди их прекрасных голосов?

На рассвете за ней пришли, вывели на помост и положили её левую руку на плаху.

И когда палач наконец ударил по руке секирой, Царевна так закричала, что от её крика птица в серебряной клетке взвилась и – из клетки вышел на свет пригожий юноша-царевич.

Царевич прошёл через весь город и подошёл к помосту, и они с Царевной впервые посмотрели друг другу в лицо.

И Царевна увидела, что он опять стал собой.

Только лицо его оставалось таким же бледным, как той ночью, когда Смерть приходила за его сердцем.

Их взгляды встретились: его глаза были совсем как её глаза.

Его правая рука была совсем как её правая рука, его уста были совсем как её уста…

Но когда он поднёс к ней свою левую руку, то увидел, что у Царевны левой руки больше нет.

Только люди хотели броситься к ним и схватить, как одной рукой он взял Царевну за её оставшуюся правую, а в другую взял её отрубленную левую, и вдвоём они прошли через отпрянувшую толпу к городским воротам, и никто не посмел остановить их.

***

Неожиданно, как-то неуловимо быстро Ляля Гавриловна жила теперь с мамой и дядей Борисом в доме своего детства. Когда-то дом вместе с имением принадлежал прадеду Ляли Гавриловны, то есть маминому и дяди-Борисиному деду. Теперь за ними оставалась только часть дома, землёй давно владели другие.

Родные не узнавали Лялю Гавриловну. Они были теперь чужими. Мама боялась её: иногда хотела задать вопрос, смотрела на Лялю большими глазами, но потом молча уходила. Даже дядя Борис, которого она так любила, стал чужим: он искал, искал прежней шутливой непринуждённости с Лялей, но что было проку искать – её не было.

Они думали, что это из-за руки. Дядя Борис много осматривал то, что осталось от руки, расспрашивал Лялю, как всё приключилось. Она отвечала сухо, что неловко оперлась на раму и та вылетела.

Однажды вечером слышала Ляля Гавриловна, как мама с дядей Борисом говорили о ней в кабинете: они жалели Лялю, потерявшую руку, красоту, учёбу во Франции, новые связи, друзей, независимость… Для человека, особенно молодого и ещё полного сил, страшна бездеятельность, говорил дядя Борис. Мама плакала, что Ляля теперь не сможет выйти замуж. Дядя Борис возражал, что их Гаврилушка уже давно избрала себе путь науки и труда, что замуж ей и не подходило по характеру. Потом он молча вздыхал, и Ляля Гавриловна ушла, испугавшись, что он тоже заплакал.

Снова начала она бояться отхода ко сну, бесконечно оттягивая его. Снова тосковала и тяготилась собой, проснувшись. Только теперь это навалилось на неё с такой новой, несравненной силою, что Ляля Гавриловна была ею оглушена, смята и брошена куда-то в угол своего мирка. Поначалу она никак не могла привыкнуть к этому новому миру, в котором теперь существовала, и к властности решающих за неё сил.

Если прежде она искала сильных чувств, то теперь бежала их. При одном имени Илья, слышимом от людей, она теперь отпрыгивала в сторону. О, она должна была преодолеть тогда один жалкий метр чуждости между ними, там, в его кабинете, когда он сидел таким усталым в одиноком ореоле света… А позже пойти и навестить его, когда он болел, тогда, сразу по его возвращении в Пасси. Не писать ему глупое письмо со стихами, а навестить! Но она не пошла. Разве не изобличило это её безразличие? Как же горько теперь сожалела она об этом, снова и снова повторяя, что должна была сделать, но не сделала. Теперь Развалов был для неё потерян.

Та последняя встреча была их перигеем, а сейчас она с каждым мигом отлетала от него всё дальше и дальше. Летела прочь, в