Сказка о царевиче-птице и однорукой царевне - Надежда Николаевна Бугаёва

Утром Ляля Гавриловна встаёт какой-то деревянной. Танюша робко здоровается с ней. Ляля идёт завтракать по ещё не мытым деревянным доскам коридора. У неё, видимо, что-то с лицом: Женевьев, свеженькая, уже надушенная, таращит на Лялю глазки и отодвигает свою тарелку. Хозяйка и другие, поздоровавшись, переглядываются и посмеиваются.

– Они думают, ты переругалась со своим дружком, – объясняет ей Танюша наедине.

У Танюши круглое лицо и нищие плечики. Она шепчется с Лялей с удовольствием и часто улыбается, что бы ни говорила.

– Давеча ты не ночевала, убегала из дому завуаленная, потом пришла вся убитая и не ужинала. Женечка думает, что ты, может быть, влетела. Она тебя не жалует, ты же знаешь.

– Это она тебе сказала? И ты что, просто слушала?

– Я же только пересказала тебе, Ляля. Зачем ты так? Почему ты не можешь нормально мне ответить…

– Сейчас я пойду, послушаю, как отвечают в подворотнях, как отвечают соседи, чтобы научиться говорить нормально, и тогда смогу отвечать тебе нормально, как вы все ждёте от меня! Ты же сама видишь, пока у меня не получается нормально! Если у тебя уже есть для меня подготовленная правильная фраза – ну же, скажи её мне, и я повторю, чтобы у нас получилось поговорить нормально!

Танюша опечалена, обижена, придавлена. И Ляля обижена, раздражена, у неё в глазах уже горят непрошеные слёзы. Вспыхнув, она поворачивается к Танюше спиной и уходит к себе.

На лекциях Лялю Гавриловну уже поджидает Шершеневская.

Проходя мимо Ляли перед звонком, она засовывает ей записочку за запястье перчатки и быстро садится на своё место, выставив каблучок.

Сегодня вы со мной едете ко мне в Пасси.

Ляля оборачивается к ней, но в этот момент Шершеневскую поднимают отвечать. Она что-то читает вслух, и Ляля понимает, что та не готовилась. Она уже который раз приходит неподготовленная, и преподаватели недоумённо поднимают брови. Торговый-то дом Шершеневской пообтрепался: был первого сорта, а стал первой марки, – остро пошутил кто-то из учителей.

Вот и теперь: Шершеневская старательно открывает ротик, как будто пытается подражать самой себе, какой она запомнила себя с тех дней, когда учила уроки. Но латынь выходит у неё настолько комичной, что все прыскают, а преподаватель жестом останавливает ответ и переходит к другому.

Шершеневская, кажется, ничего не замечает. Встряхнувшись, она сидит как ни в чём не бывало.

После занятий она идёт бок о бок с Лялей так, словно и сомнений быть не может: сейчас они вдвоём поедут в Пасси. Поперхнувшаяся собственным языком, неловкая, Ляля Гавриловна не соображает, как избежать этого.

О, где те чудодейственные слова – нормальные слова, – которых ей так не хватает, чтобы отказываться, соглашаться или объясняться на понятном другим языке! Откуда другие знают их? Неужели так прилежно слушали по подворотням, пока Ляля мучилась глухотой и немотой?

– Вон коляска, Эспран, давайте возьмём её.

– Послушайте, Ариша, мне лучше пойти к себе домой.

– Вздор, Ляля! Мы же уже всё с вами решили. Что это вы теперича вздумали пойти на попятную?

– Ариша, мы же ещё не решили. Мне надо домой, у меня работа.

– Ну, что вы такое придумали? Вас кто-то ждёт дома, что ли?

– Нет, меня никто не ждёт.

– Ну, вот видите! А работу вам когда надо, прямо сей же час, что ли?

– Нет, не сей же час, но я должна успеть закончить к завтрему…

– Ой, к завтрему всё вы закончите, Эспран, не будьте такой кислятиной! Эй, кучер, сюда!..

Ляля думает: как Шершеневская делает это? Как ей удаётся заставить Эспран? Ведь вот может же Эспран упереться на месте, перестать двигать ногами и не сесть в коляску. Как Шершеневская ей помешает? Не станет же она заносить Эспран, как чемодан?

Ляля Гавриловна всегда удивлялась тому, как осуждённые на казнь обычно сами шли на эшафот. К чему? – думала она. К чему самим идти туда, где они быть не желают? Раз палачам так уж необходимо, то пусть сами втаскивают их на помост. К чему жертве помогать своим же мучителям и самой доставлять себя на блюдечке на место заклания? Не желаешь идти куда-то – сделай милость, не иди! Никто не обязан лить воду на чужую мельницу и во вред своей собственной.

Рассуждая так, Ляля Гавриловна всегда представляла, как, окажись в таком положении, никуда не пойдёт. Ну да, просто станет на месте или, ещё лучше, ляжет. Пусть мучители попыхтят, пусть поднимают и несут её распластанное тело: Ляля не обязана делать их труд ни на йоту легче. Ведь это то же самое, как покорно пить поднесённый отравителем яд или подкинуть шулеру недостающую карту, дабы остаться им же обманутой. Глупо!

Но вот теперь Ляля сама шла к коляске подле Шершеневской. Она шла и поражалась себе. Стало быть, казнимые не упираются ногами и не ложатся поперёк дороги, что сделало бы казнь затруднительной для казнителей. Есть непонятная трагическая покорность судьбе в этом следовании за теми, за кем следовать совершенно не хочешь. Зачем же Иисус подлез под крест и понёс? Что бы такого могли сотворить ему солдаты, что было бы хуже уже творимого? Они уже стегали его. Что случилось бы, остановись Он и не пойди сам? Вероятно, родилось бы новое Евангельское сказание – о внесении Христа на Голгофу.

… А тот, кто звался Горлопаном Стражником, вынужден был поворотиться, ибо всякое движение прекратилось. И увидал он Спасителями не идущим, не стоящим, но поперек земли лежащим. И рек Ему, сраженный сомнением: почему не идешь, Боже, почему лежишь? И отвечал Тот: не иду и не стою, ибо умирать не желаю. То не я хочу, и не Отец мой хочет, то вы хотите. Так поднимите меня сами, раз дерзновение имели руку поднять на Сына Божия.

Преломляя ветвь, не жди, что сама разломится, и, поднимая тяжесть в гору, не жди, что сама поднимет себя, ибо то противно природе и Божьей воле.

И сотник бяше премного поражен, видя нежелание Спасителя пособлять мучителям в казнении самого себя. И долго совещались они промеж друг друга, и на распростертого Богочеловека не единожды глядели с изумлением, говоря так: нам же, солдатам римским, гораздо удобнее будет замучить Сына, ежели он сам пособлять казнению будет с охотою.

Аще теперь все казнимые пойдут на казнь с такой же неохотою, то что же это нам, солдатам римским, придется тогда самим страдальцев на заклание доставлять, в пыхтении великом