Сказка о царевиче-птице и однорукой царевне - Надежда Николаевна Бугаёва

умерщвлённого Кончиковского, говорит, пропали ихние ценности. Мы должны, говорит, удостовериться. Ну, удостоверяйтесь, сколько влезет… Только не в постельке же Ильи Ефимыча! Больного нам не ворошите, сделайте такое одолжение… Ты правда не заметил, как они заходили и осматривали твои вещи?..

Иисусе, Миша, ты пугаешь меня!.. Ей-Богу, когда ты так смотришь и так дышишь на меня, мне хочется произвести не золотые часики, а револьвер, и пристрелить тебя. Отодвинься, косолапый, сделай милость. Но Никитин продолжает сопеть прямо надо мной:

– Илья, Илья, ты же ничего не знаешь… Ты же третьего дня каким-то макаром очутился на самой окраине, в Шароннской курильне за кладбищем, и уже оттуда тебя прошлой ночью эскортировали сюда… чудом, Илья, поистине чудом! Ты совсем этого не помнишь?

– Погоди, Миша, так это не ты привёз меня?

– Нет, не я, – продолжает он, – это та курсисточка-скандалисточка из Петербурга, помнишь её, Илья, у Мережковских?.. Bébé Ляля, – ты ещё говаривал, что у неё фарфоровые ручки или бог знает что ещё-с.

Илья, я толком и не понял, как она тебя там откопала, но вчера ночью меня выдёргивает из постели Madame Генриетт и голосит, что под домом экипаж, а в нём ты! Я чуть не в неглиже бегу вниз – а там маленькая Bébé заносит тебя в дом! Я только открываю рот – она посылает меня за доктором. Я бегу как угорелый в конец квартала, извлекаю этого перечницу из его, значит, постели, и вдвоём мы припускаем сюда. Ты бы себя видел, Илья! Даже малютка дёрнула меня за рукав и говорит: отправь-ка Madame куда подальше, ей на это лучше не смотреть. И это она не о твоей чести пеклась, Илья, а о душевном покое Madame и о её старых невинных глазах.

Потом, конечно, плут-доктор за тебя взялся и так возбудил твои кишечные соки, что дальше некуда, мда-а-с… Мы с малюткой после него полночи отпаивали тебя кипятком с бордо. Она тут и спать оставалась где-то, как собачка на коврике, хе-хех. Утром я её отправил домой, а с наших Софи и Генриетт взял слово помалкивать. Вот такие дела! А эти, значит, уродцы из жандармерии наутро спрашивали: где скрывался такой-то Развалов и каким-таким манером был доставлен обратно? Обокрали, говорю я им, нашего разлюбезного Развалова, натурально обокрали посередь дороги да так и бросили помирать в вашем прогрессивном Париже. Скажите спасибо, что мимопроходящая гимназисточка извлекла его из канавы и из жалости до дому довезла.

– Меня правда обокрали? – спрашиваю я Никитина.

– Часиков твоих, Илья, нигде-то и нет, – вздыхает Никитин и колышет мне всю перину. – Я и сам ни свет ни заря перетряс твои вещички, а теперича и уполномоченные всё осмотрели – нет-с.

Ой, вспомнил! – вся кровать, и я вместе с ней, ходит ходуном от его вскриков. – Илья, дружочек, так эти ж часики!.. это ж твои часики малютка увидала на каком-то извозчике и увязалась следом тайком, и по часикам, значит, вышла на твой след. А как извозчик успел к рукам прибрать эти часики, я не знаю. Ты сам совсем не помнишь?

Если бы я сам помнил, я бы тебя не спрашивал… Ох, Миша, ей-Богу, моя голова треснет, и частично оттого, что твоя туша перекрыла мне доступ кислороду. Слезь с меня, заклинаю… В общем, я тем вечером рванул в Versaillais, все уж были там, и шельмец Кончиковский вскоре как ни в чём не бывало подъехал, хотя в Школе он подлейшим образом надеялся спихнуть полицейских агентишек на мою голову. Ты теперь за меня, мой милый, – как тебе, а, Никитин? Аж тошнит.

Я не хотел делать сцен, я поджидал его и подошёл к московским ребятам выпить с ними по бокалу. И вот тогда-то Бальмонт и рассказал мне об обыске в Школе: как записали фамилии и каждому залезли в карманы. Я ему говорю: да сто человек всё равно подтвердят, что я тоже был там, это, почитай, то же самое, как если бы они и мою фамилию записали…

– Нет, не то же, Илья, ты не прав, – бубнит мой Никитин серьёзным голосом. – Особое агенство не дураки, им глаза на что даны, по-твоему? Сказать-то им могут что угодно, а вот что они сами увидели – это другое. Зачем им понадобилось, по-твоему, тащиться через весь Париж? Чтобы послушать, кто какую лапшу им навешает, или самим увидеть, кто действительно торчал в Школе в означенный час? Кто бы тебя ни увёз давеча из Школы – он правда увёз тебя от греха подальше, и Кончиковский был не совсем дурак, раз дал дёру перед самым приездом агентов. Значит, он уже был им знаком и не мог попасться, понимаешь? Он, стало быть, был уже у них меченый. И ты был бы, сложись всё иначе…

Никитин, если хочешь, залезь на меня обратно и удуши совсем, но твоя серьёзность меня убивает, не надо так. Лучше дай мне кокаиновых капель или сразу стрихнину, потому что так будет милосерднее. Дай мне папироску, дай мне что-нибудь, если 25 лет нашей дружбы хоть что-то для тебя значат! У меня лопнет сердце, и тебе же потом будет стыдно перед моей мамой… Брось, Миша, ты же не думаешь, что это агенты… Кончиковского? Зачем им? Тебя послушай, и Бальмонт у них меченый, и полшколы тоже. На Бальмонта, по разговорам, так вообще ежедневно штабные записки шлются с каждым его флатусом[85]. И что? Он в ресторане пил за десятерых и был изумительно доволен собой. В Россию его пускать не хотят, так он копит силы так набедокурить, чтобы и в Париже его в половину ресторанов пускать перестали.

Мой пылкий Никитин хочет отпарировать, но при виде моего совсем нешуточного тремора угощает меня папироской и, ворча, закуривает сам: что, пьяница к кабаку, а табачник к табаку? Господи, меня аж прошибает ознобцем до самых мизинцев ног. Кажется, или я кульминирую, или меня стошнит. Возможно, лучше второе. Но я, упражняя свою умеренность, вместо того рассказываю Никитину последнее, что помню из Versaillais.

Ночь летела вскачь, мы по старой привычке пафосничали и не закусывали – и донезакусывались до того, что, когда подъехал Кончиковский, я сразу подошёл к нему и назвал в лицо крысой, сбежавшей от крысоловов. И он ответил мне с бегающими глазками: а чем вы, сударь, недовольны, раз сами успели ретироваться до хлопка мышеловки? А потом добавил: нам, крысам, пристало блюсти чистоту в норках, вот вы, Развалов, не боитесь за свою норку? Дескать, крысоловы найдут