Сказка о царевиче-птице и однорукой царевне - Надежда Николаевна Бугаёва

– Oui, мадемуазель, я понимаю. Думаю, вы могли бы осмотреть, но… ох, сегодня мы все так заняты: понимаете, нынче в главной зале вот-вот состоится музыкальный вечер, и я даже не знаю, у кого будет хоть секунда, чтобы водить вас по дому…

– Мсьё, поверьте, даже если это будет вечер игры на коровьих колокольчиках – мне всё равно, я должна побывать в этой зале!

Молодой человек захохотал, заглядывая Ляле Гавриловне в глаза:

– Игра на коровьих колокольчиках, говорите? А-ха-хах, я передам это Мсьё Дебюсси!..

Ляля Гавриловна не успела ответить, как рыжеватый продолжил:

– И знаете что? На вечере выступит русский! Вы же сказали, вы из Русской школы? О-о-о, что за совпадение! Вы знаете Мсьё Развалова? Он ваш, русский поэт.

– Что-то слышала…

Он даже подскочил, схватившись за голову:

– Как же быть? Мне даже некуда посадить вас: ведь мы продали билеты на все приставные стулья, если теперь куда и садиться – так только на голову…

И он схватил её за руку:

– Голодны, говорите? Пойдёмте, пойдёмте, скоро начало. По крайней мере, вы хотя бы успеете поесть в столовой…

Ляля Гавриловна механически пошла за ним с упавшим лицом.

– Но я вам обещаю: место я вам найду!

… Вдруг все начали бегать, и Ляля Гавриловна поняла, что кто-то приехал. Она вспомнила, что ей полагалось описывать главную залу, и достала тетрадь и карандаш. Мимо пробежал рыженький – он снова схватил Лялю за руку:

– Мадемуазель, мадемуазель, начинают!.. Найдите меня после окончания вечера, d'accord?[36]

В руке у неё остался билетик без указания места.

… Едва войдя в залу, Ляля Гавриловна поняла, что вечер не был академическим: вместо серьёзных меломанов её взору предстали больше сотни самых разношёрстных парижан, от студентов с трубками в зубах до ослепительных дам с мундштуками и красными щеками.

Горели свечи и рожки, хохотали женщины, переговаривались мужчины, воняло табаком, копотью и розовым маслом, туда-сюда бегали лакеи и управляющий, рассаживая гостей. Ещё через секунду смех стал оживлённей и сердечней: стали разносить напитки.

Вдруг на сцену одновременно вышли все музыканты разом и, как бы не замечая публики, сели к инструментам. Ляля Гавриловна отвлеклась, а когда посмотрела на фортепиано, за ним уже сидел моложавый брюнет с крупною головой, красивым живым лицом и усиками: это был 39-летний композитор Клод Дебюсси. Он докурил папироску, тёмными быстрыми глазами улыбнулся виолончелисту, махнул арфе и заиграл.

Видеть музыкантов создающими музыку прямо у неё на глазах, видеть их движущимися, теребящими звучные инструменты, склоняющими талии и хмурящими лица сильно воздействовало на Лялю. Сперва она всё думала: Илья Ефимыч, Илья Ефимыч где-то здесь… – но первые же десять минут музыки подняли ей всю душу и смешали мысли.

В груди у ней поднимались и падали высокие волны прибоя, она вся трепетала в этих поднятиях и головокружительных падениях с высоты. Ей хватило первой же свирельной трели, чтобы в глаза пришли горячие слёзы.

И потому она, конечно, пропустила момент, когда на сцене действительно появился Развалов. Как раз подошла к концу одна композиция и ещё звучали нежные струны арфы – они так и не замолкли полностью, и в эту секунду из боковой двери вышел он.

Его рука скользнула по плечу Дебюсси. К арфе добавились одинокие фортепианные ноты, и Развалов стал читать La musique Бодлера:

La musique souvent me prend comme une mer![37]

Он начал спокойно, но с каждым словом грудной голос его разрастался. Фортепиано неотступно следовало за ним, как будто руки Дебюсси бежали по холмам клавиш следом за эхом рассыпающимися по зале словами Бодлера и вздохами Развалова.

После слов о безумной страсти, терзающей грудь, он резко сделал паузу: отзвуки его вскрика ещё дрожали под лепниной карнизов и над раскалившимися плафончиками огней. Ляля Гавриловна еле видела его лицо издалека и сквозь пелену. Он, только что произнёсший слово страдание, показывал его всей фигурой, – хотя едва ли шевельнулся, – поворотом головы, спины, невидимым ей движением лица…

Он склонился над фортепиано, как будто утомлённый этой страстью, как будто изнывая от её власти над его сердцем, и Дебюсси опустил руки и ждал, когда тот продолжит. Весь зал молчал несколько секунд. Затем Развалов шевельнулся, и Дебюсси повторил его движение клавишами. Последние слова о печали и отчаянии он нараспев прочитал, закрыв, как показалось Ляле (подслеповатой и едва живой на своём стульчике), глаза и изображая бескрайнюю водную гладь этого отчаянья ладонью длинной руки. Журчащие волны арфы смолкли, прозвенели последние фортепианные капли.

Короткое стихотворение Бодлера звучало, казалось, полжизни. Ляля Гавриловна успела родиться, настрадаться и умереть, пока Развалов стоял подле фортепиано. Она очнулась, когда раздались аплодисменты и его смех: наклонившись ухом к улыбающемуся Дебюсси, он, смеясь, ответил тому что-то и зажёг папироску. Оба были рады удачному впечатлению, произведённому на публику уже в начале представления.

Потом опять была музыка, затем исполнила романс женщина с голыми руками и раскрашенным лицом. Впрочем, и чтение Развалова, ритмичное и под аккомпанемент, было почти пением, почти музыкой. Он вернулся на сцену и поставил на фортепиано бокал. Читал, как и прежде, нараспев, но уже не Бодлера. Ляля не знала тех стихов и слушала, закусив губы и боясь не расслышать хоть звук.

Лицо Развалова издалека казалось ей нечеловеческим: оно было грозовой тучей и стреляло в неё молниями. Она не успевала дышать, пока раскаты грома пробегали по её горлу и груди.

… В конце вечера русские, бывшие в зале, ожидаемо крикнули Развалову прочитать на русском. Все уже были разгорячены, у всех покраснели носы и пересохло горло, все ежеминутно отпивали из стаканов по глотку вперемешку с копотью трубок и испарениями дамских шиньонов.

И Развалов, сам без сюртука, отирая шею, со смехом отвечал, что русская речь напомнит его другу Клоду о тех годах, когда они познакомились в Москве и Клод только узнавал, каковы на вкус юные дочери тех, кто платит ему за уроки музыки.

Дебюсси скромно сидел за фортепиано, держа папироску: манекенщицы в первом ряду, красиво играющие хрустальными бокалами, работали с его женой в одном заведении – в модном доме сестёр Калле.

***

Заклятье

Ты отравила ядом губ

Хрусталь, в глаза мне глядя,

И наложила на вино

Заклятье.

Тебя я спрашивал не раз:

Вдруг нас найдут и схватят?

Смеялась ты: ведь нас блюло

Заклятье.