Половина пути - Юля Тихая

— Видите? — архивариус лениво обвёл рукой помещение.

Брент честно проследил за его жестом, но не увидел ничего особенного. Архив располагался в кирпичном здании с витражами, лепниной и балясинами, довольно обшарпанном, но всё ещё по-своему красивом. Правда, мебель в приёмной стояла самая простая, с облупившимся лаком, и это странно сочеталось с роскошной люстрой с расписными плафонами.

— Это новое здание, — скучающе пояснил сотрудник архива.

Брент нахмурился: новым здание не выглядело.

— Нам его отдали полтора года тому. Здесь был фабричный магазин керамики и стекла, но они съехали-с. А раньше архив был в новом городе, и он того… тю-тю.

— Ясно, — тяжело сказал Брент. — Я возьму, что есть.

Он вытащил из-под рубашки жетон, и архивариус переписал цифры с него в свой журнал. Журнал был совсем тонкий; судя по часто сменяющимся почеркам и цветам чернил, посетителей было немного.

— Присаживайтесь, — безразлично сказал сотрудник, придвинул подшивку поближе к Бренту и кивнул на единственный стол у окна, который назывался здесь читальным залом.

❖❖❖

От газет ожидаемо было немного толку: лозунги, обещания и пышный некролог. Приказы и вовсе были публичные и касались только самой Рушки, среди них обнаружились введение комендантского часа, схема оборонительных сооружений и призыв к горожанам-стихийникам записываться в добровольную дружину. В общем, проведя в архиве целый день и заработав сухость в глазах и головную боль, Брент только уточнил кое-какие моменты по датам и географии. На этом открытия и заканчивались.

Чуть поразмыслив, Брент заглянул на почту и написал несколько писем в Светлый Град, доплатив за то, чтобы сотрудник выдал ему красный листок для срочных отправлений и прямо при Бренте опустил письма в шкатулочку.

Больше сделать было ничего нельзя, и в гостиницу Брент вернулся в угрюмом настроении. И то, что комната встретила его заблокированной дверью, не добавило ему радости.

Он подёргал ручку. Нет, не заперто, в щель между дверью и косяком можно запихнуть ладонь. Скорее подпёрто чем-то изнутри?

— Сейчас-сейчас, — хрипловато крикнула Ольша. Что-то грохнуло. — Секундочку!

Брент прислонился к косяку. В комнате загадочно шелестело, потом шлёпнуло, девчонка ойкнула и едва слышно выругалась, затем трагически заскрипели полы, и дверь, наконец, открылась.

У Ольши был встрёпанный вид: волосы в беспорядке, щёки раскраснелись, одеяло накинуто прямо на плечи, а ноги почему-то босые. Одна из кроватей была сдвинута к шкафу, на тумбочке и полу были раскиданы какие-то листы, а в освобождённом квадрате угла висела огромная и яркая схема стихийной конструкции.

У Брента не хватило бы рук, чтобы обнять хотя бы её половину. Часть узлов мерцали серым, нити связей Ольша подсвечивала по каким-то одной ей понятным принципам, а сам путаный шар из сил дышал теплом.

Брент предпочитал строгие, сухие схемы, а это было неожиданно красиво.

— Извини, — Ольша даже немного покраснела. — Я не думала… не уследила за… то есть…

Он втиснулся в комнату, вынул из-под кровати лист, встряхнул, расправил. На нём были художественно изображены какие-то цветные пятна, перетекающие друг в друга оттенки зелёного и красного.

Девчонка окончательно смутилась:

— Это помогает мне думать.

— Я тебе не помешаю? Хотел дремануть, но могу посидеть внизу до ужина.

— Нет-нет! Я… ты… ложись, я тихонько…

Она стояла, старательно прикрывая спиной подоконник, но Брент разглядел на нём коробочку детской акварели и кисточку. Вот уж интересные методы!

Показательно отвернувшись, он расшнуровал ботинки, потянулся, перебрался через бортик и вытянулся на кровати поверх покрывала. Девчонка кусала губы и смотрела на него с сомнением, но потом взяла себя в руки и занялась своей схемой: сверяясь с цветными листами, она крутила её так и эдак, и узлы, повинуясь движениям ладоней, порхали туда-сюда, загорались и гасли, тянули за собой хитросплетение нитей.

В этом было что-то убаюкивающее, но сон не шёл. Брент так и лежал, заложив руки за голову, и любовался магией из-под ресниц.

Глава 14

Чернота.

Густая, тягучая чернота. Тяжёлая, давящая.

Ольша трогает глаза пальцами и убеждается: открыты. Глаза открыты, просто они ничего не видят, потому что всё, что можно видеть, пожрала чернота.

Вдох — выдох. Вдох — выдох. Собрать в теле силу, помочь ей свернуться клубком в груди, выпустить…

Чернота. Вместо всегда отзывчивой силы, уютной и мягкой, колкий снег. В лёгких пустота, и Ольша задыхается, задыхается, задыхается.

Щёлкает пальцами, высекая искры, но получается только неловкий глухой звук. Чернота сгущается, становится руками, хватает за шею. Воздух застревает в горле, она хрипит и царапается, пинает пустоту, падает. Руки бродят по телу, раздирают одежду, жадно пригвождают к полу.

Она кричит, отбивается, но руки только смеются. И тогда она собирает внутри себя стихию, зачёрпывает её из воздуха, комкает и…

❖❖❖

Ольша очнулась за мгновение до того, как растревоженная сила выплеснулась наружу пламенем. Удержала её в себе, запихала внутрь, едва не подавившись жаром, стравила в сторону мелкими искрами.

Сердце колотилось, как бешеное. В горле ком, руки тряслись. И огонь — огонь клубился в лёгких, обжигал, рвался, выл оскорблённым зверем, уже почуявшим добычу.

Вдох — выдох. Вдох — выдох. Всё в порядке, всё в порядке, всё хорошо. Вдох — выдох.

И сила, наконец, успокоилась, а Ольша устало прикрыла глаза.

Она давненько не теряла контроля. Это подростку обычное дело проснуться от бушующей силы, непроизвольно вспыхнуть или жечь всё, чего он касается, — к счастью, длится это недолго, от силы несколько месяцев, за которые учителя успевают привить юному стихийнику азы обращения с даром.

Но Ольша давно не подросток. Стихия покорилась её воле почти десять лет назад, и за это время у Ольши не было ни одного срыва. Сила слушалась и в самых страшных из боёв, и в госпитале, где мучительно умирал Лек, и у промёрзшего до грунтовых вод городского парка, в котором копали братскую могилу, и в скотном фургоне, и на выработке, и…

Только однажды сила подвела, не ответив на зов. А теперь подводила снова, возвращая тот липкий ужас и ощущение рушащегося мира.

Ольша села, с силой растёрла лицо. За шторами ярко светило солнце, а одеял на ней лежало сразу три: гостиничное, её дорожное и брентово. Самого Брента в комнате не было, а его кровать была заправлена чётко, по линеечке.

Сердце всё никак не утихало. В горле стоял мерзкий горький привкус близкой тошноты.

Почему, ну почему нельзя