Игра титанов: Вознесение на Небеса - Хейзел Райли

думали, не выкарабкаюсь. А я проснулся через три месяца. На восстановление ушло два года, после — попал в приют. Дальше ты знаешь: странные люди с манией на греческую мифологию и всё такое.

Мне нечего сказать. И в то же время сходятся недостающие куски. Те разы, когда он говорил, что не выносит запаха соли или хлорки. Не хватает ещё одного ответа.

— Почему тебе нравятся грозы?

Уголок его губ чуть взлетает:

— Потому что в то утро, когда она держала меня за шею, с головой под водой, было прекрасное солнце и ни ветерка. Абсолютный покой. И я слышал её слова. Слышал: «Ты это заслужил», «Перестань дёргаться, сам хотел!». Если бы была хорошая гроза, гром заглушил бы её голос. И сейчас я бы его не слышал в голове.

Мои слёзы теперь — от чистой боли. Прежний ужас вернулся, но не из-за брата — из-за рассказа, который я только что услышала. Похоже, у Лайвли есть одно общее: родители, которые их не хотели.

Я начинаю думать, что мне повезло. Деньги у нас не водились никогда, но у меня хотя бы был отец, который меня любил.

Мы с Аресом встречаемся глазами — и плачем оба. Я едва справляюсь со всхлипами, а он — без звука. Эта тишина, в которой он показывает свою боль, режет сильнее, чем любые слова.

— Не плачь из-за меня, Хейвен Коэн, — мягко журит он. Шмыгает носом. — Ты уродлива, когда плачешь.

Я пропускаю мимо ушей эту гадость — знаю, он просто пытается отвлечь.

— Я рада, что ты жив, Арес.

Он опускает голову, я поднимаю её ладонями. Провожу по его лицу и стираю каждую слезу с бледной гладкой кожи.

— Кто бы мог подумать, что в итоге я не такой уж и мудак. У меня просто mommy issues. Может, мне и правда стоит переключиться на сорокалетних…

— Зачем ты пытаешься разрядить разговор фигнёй?

Он отшатывается, будто от пощёчины. Кадык дёргается вниз:

— Потому что, когда я говорю о своих проблемах, чувствую, что становлюсь грузом для других. Так что я предпочитаю уводить беседу в сторону и освобождать людей от тяжести под названием «я». Меня этому всю жизнь учили.

— Арес… — начинаю, но он поднимает ладонь, и я замолкаю. Кажется, этот короткий рассказ — всё, что мне положено знать. Я не героиня его истории. Не мне слышать остальное. Я — друг. А остальное он скажет тому, кто появится позже, тому, кому он действительно захочет открыться.

— Я выжил — наперекор прогнозам, — продолжает Арес. Он звучит спокойнее. — И Ньют выживет тоже. Поняла?

Я киваю.

— Скажи это вслух, Коэн. Слова делают вещи реальными.

— Ньют тоже выживет.

Арес шлёпает меня по щеке кончиками пальцев:

— Отлично. Я ещё не закончил досаждать твоему брату. Ему обязательно нужно прийти в себя.

По инерции я улыбаюсь, но смесь усталости и смешка почти сразу гаснет. Внутри меня расправляет плечи и отталкивает всё остальное новая эмоция.

Злость. Жажда мести. Жажда правды. Жажда заставить заплатить того, кто это допустил.

Я поеду в Сент-Люцифер. В приют Хайдеса.

Я не могу остановить его от расследования — чтобы «защитить», как делает Аполлон. Значит, остаётся только поехать вместе и не спускать с него глаз.

Глава 44. БЫЛО ОЧАРОВАТЕЛЬНО ВСТРЕТИТЬСЯ С ТОБОЙ

Уран и Гея, боги неба и земли, породили Мнемосину, одну из титанид. Мать Муз — вдохновительниц искусств и наук — была воплощением памяти. Часто с ними связывали музыканта и поэта Орфея: говорили, что его музыка способна пробуждать воспоминания и влиять на память.

Мы добираемся до Вашингтона примерно за шесть часов, задержанные небольшой пробкой сразу за Йелем. Лайвли арендовали минивэн. Чтобы не привлекать лишнего внимания, в приют поехали не все: я, Хайдес, Гермес, Зевс, Афина и…

— Я нашёл тест в интернете, который говорит, каким месяцем года ты являешься, — врывается голос Лиама, склонившегося над экраном телефона. — Я — май. Хотите тоже пройти?

— Прекрати, или я выкину твой телефон в окно, — угрожает Афина.

Лиам блокирует экран. Герм справа хлопает его по спине — неуклюжая попытка утешить. Он и сам знает, что иногда Лиама не защитишь.

Хайдес за рулём. С тех пор как мы выехали, он не произнёс ни слова — и я понимаю почему. Мне не хочется его допрашивать — и потому, что ему нужно пространство, и потому, что отвлекать водителя лишними мыслями не стоит.

Я снова утыкаюсь в телефон и вздыхаю.

— Сколько раз ты ещё пересмотришь это видео? — окликает Хайдес.

Замираю, почти пугаюсь. Не ожидала, что он заговорит. И не думала, что он заметил, как я по кругу смотрю ролик из приюта, тот, что украл Арес, — снова и снова.

— Он не изменится от того, что ты пялишься на него с этой смешной физиономией, — продолжает Хайдес, перекатывая рулём ладонью.

Отвожу взгляд.

— Смешной? Это моё «сердитое» лицо.

Он едва улыбается:

— Ничего угрожающего.

Я прикусываю губу, чтобы не улыбнуться в ответ. И когда видео заканчивается на кадре с моей одинокой фигурой, от раздражения кидаю телефон на торпедо и позволяю ему соскользнуть к ногам.

— Напомню: если разобьёшь что-то в машине, платить мне.

Я оседаю в сиденье и складываю руки на груди. По навигатору — до цели несколько минут. Мы сворачиваем на дорожку в лесу; кроны здесь густые и взмывают на сумасшедшую высоту. Вдруг проступает силуэт здания. Каждая клеточка во мне настораживается, будто мы приближаемся к опасности.

Приют не такой, как я представляла. Архитектура современная: белые стены чередуются со стеклянными. Насчитываю двенадцать этажей. Сад встречает первым — мощёная тропка и трава, блестящая на солнце.

На ступенях ко входу — пожилая женщина. Стоит неподвижно, как часовой, в элегантном костюме и лакированных туфлях на каблуке. Голова выбрита; из мочек свисают крупные серьги-кольца.

Это директор Сент-Люцифера. Хайдес звонил вчера, чтобы попросить о визите. Когда он представился как Кай, Малакай, женщина сразу его узнала и явно обрадовалась. Мы хотели, чтобы она восприняла приезд как ностальгическое паломничество — мол, поклон и благодарность месту, где Хайдес Малакай обрёл семью.

Хайдес выходит вперёд, и алые губы женщины расплываются в радостной улыбке.

— Кай, — шепчет, тронутая. — Как приятно тебя видеть.

Хайдес кивает:

— Мне тоже. — Он плохой актёр. Или я слишком хорошо его знаю.

Директор обнимает его, потом переводит взгляд на нас. В глазах — явная растерянность. Возможно, нас должно было быть ещё меньше. Если её это и раздражает, вида не подаёт.

— Меня зовут Александрия. Я руковожу этим местом двадцать