Игра титанов: Вознесение на Небеса - Хейзел Райли

class="p">— Мифология — не наука. Но есть разновидность — Голубой лотос. Его с древних времён знали египтяне за… афродизиачные и, в определённых дозах, галлюциногенные свойства.

Моё сердце уже в палате Ньюта и не даёт мозгу мыслить трезво. Я никак не улавливаю, куда он клонит.

— Не догоняю, — озвучивает мои мысли Гермес.

— Никто из нас толком не помнит приют, — Хайдес делает шаг вперёд и отпускает меня, но берёт за руку, чтобы не терять контакта. — Вечно что-то не сходится: то детали, то целые куски. Как у Хейвен — она вообще не помнила, что была там.

— Ты хочешь сказать, нам давали настои лотоса, чтобы замутить мозги? — вскидывается Герм и в запале почти сшибает с колен Посейдона. Зевс заранее ловит его за руку, чтобы тот не рухнул.

Хайдес кивает — челюсть каменная, в голосе сдерживаемая злость:

— Они не могли пичкать нас тяжёлыми наркотиками: мы были детьми. Узнай кто — им конец. А травками и растениями — руки чисты. А у нас — память в хлам.

Меня может вывернуть с минуты на минуту. В глазах других Лайвли — разные чувства. Афина, кажется, меньше всех готова в это поверить. Гера, Посейдон, Арес и Зевс не скрывают боли за ту часть семьи, в которой росли их кузены. Если бы Гиперион и Тейя усыновили и их — как бы сложилось?

Пока семья спорит — шёпотом и слишком громко, — дверь палаты Ньюта открывается. Доктор Тайрелл ловит мой взгляд и кивает: момент, которого я ждала, настал.

— С вами может зайти только один человек. Комнату лучше не перегружать и дать ему пространство, — добавляет она, отворачиваясь и ожидая меня.

Я оборачиваюсь к Хайдесу, но он смотрит куда-то поверх меня:

— Возьми Ареса, — шепчет. — С каждой минутой он всё более нервный и дёрганый. Ему полезно будет уйти отсюда.

Значит, он тоже заметил. Арес сидит, вроде как слушает разговоры, но его выдаёт зажатая поза и подрагивающая нога.

— Уверен? — спрашиваю.

Хайдес берёт моё лицо в ладони и целует в лоб. Его губы остаются прижаты к коже, и он шепчет прямо в них:

— Конечно. Идите.

Мы отстраняемся, я улыбаюсь ему. Тяну руку к Аресу, приглашая взять меня за ладонь. Он какое-то мгновение смотрит на неё, будто я инопланетянка, потом понимает и берёт. Переплетает пальцы с моими — так крепко, что у меня от жалости к нему щемит сердце. Не знаю, что творится у него в голове, но это что-то очень тёмное и личное.

Мы подходим к врачу, и она впускает нас в палату, где Ньют лежит уже неделями. Закрывает за нами дверь молча.

Теперь Арес ведёт меня — подводит к металлическому стулу слева от кровати. Ньют бодрствует. Его глаза открыты. Лицо пустое. Он уставился куда-то перед собой — и одновременно как будто ни на что. Мне стыдно. Стыдно, потому что меня охватывает ужас. Мне страшно видеть его таким. Это страшно.

— Всё нормально, Коэн, — подбадривает Арес. Он слегка подталкивает меня, и я неуклюже опускаюсь на стул.

Когда он пытается отпустить мою ладонь, я перехватываю её второй и утыкаюсь взглядом в нашу сцепленную кожу. Держусь за него как за жизнь.

— Мне страшно, — признаюсь.

Арес вздыхает и опускается на колени. Держит меня за руку, а второй тянется к ладони Ньюта, неподвижной на простыне. Оттуда мне становится естественно сжать его пальцы. Тёплые — и не отвечают на мой контакт. Мне всё равно: страх, который держал меня до этого, начинает медленно растворяться.

— Я здесь, Ньют, — говорю ему. — Это Хейвен. Твоя занудная младшая сестрёнка.

Ладонь Ньюта едва шевелится под моей. И вдруг вся боль, что застряла у меня в груди с той секунды, как я увидела, как он падает без сознания у выхода из лабиринта, исчезает.

— Я должна радоваться, потому что он проснулся. А что будет потом — я справлюсь. — Я не хотела произносить это вслух.

Арес легонько стукается плечом о моё.

— Мы справимся. Все вместе.

Это и есть та капля, что переливает чашу. Я моргаю — и слёзы хлынули по щекам, празднуя победу после месяцев осады.

— Я же хотел как лучше… — оправдывается Арес, растерянный.

У меня вырывается смешок — и за ним неловкий всхлип.

— Я плачу именно потому, что ты сказал что-то хорошее, Арес. Спасибо.

Его пальцы выскальзывают из моих только затем, чтобы обнять меня за плечи и прижать к своей груди. Я кладу голову туда, где бьётся его сердце, — оно несётся.

— Я доводил до слёз много девушек, но никогда — потому что сказал им что-то хорошее.

— Верю.

Он хихикает и обнимает сильнее. Я чувствую его подбородок у себя на макушке и его дыхание в моих волосах.

— Мне тяжело здесь, если честно. В больнице. Я ненавижу больницы. И это не странно — вряд ли они кому-то нравятся. Но у меня от них панические атаки. Как и от сирен скорых.

Я поднимаю голову, чтобы посмотреть на него, но он уходит от взгляда.

— Тогда зачем ты здесь? Арес, можешь идти, правда. Я не знала, что…

Он сразу меня пресекает:

— Я здесь из-за тебя. Дай мне сделать хоть что-то хорошее после всех своих косяков.

— Ты и так много сделал, Кейден.

Я чувствую, как он напрягается, и тут же жалею, что назвала его вторым именем. Вдруг ему неприятно.

— Мне нравится, как ты его произносишь. Меня так никто не зовёт. Даже братья. Единственный раз я слышал его от матери — и она не вкладывала в это ту мягкость, что у тебя.

Одной рукой я глажу тыльную сторону ладони Ньюта, другой — колено Ареса. Моя реальность отбивается пиканьем аппаратов и ускоренными ударами его сердца.

— Больницы я боюсь с тех пор, как лежал в одной сам. В одиннадцать, — шепчет Арес, хрипло, ломко. — В отделении интенсивной терапии. В медикаментозной коме.

Я беру его лицо ладонями и заставляю посмотреть на меня:

— Арес, ты не обязан это рассказывать. Пожалуйста, остановись, я не хочу, чтобы ты…

Он не слушает и продолжает:

— Моя мать… — запинается. — Моя мать пыталась меня утопить в море. Плавать она меня не учила. Мы были только вдвоём. Она — торчок алкоголик, а я — плод перепихона ради пары граммов. Она меня никогда не хотела. И вот, после одиннадцати лет побоев и равнодушия, она повезла меня на пустынный пляж, ранним утром. И попыталась утопить. У меня оказались хорошие лёгкие. Но врачи всё равно ввели меня в медикаментозную кому, чтобы я не мучился —