Хризолит и Бирюза - Мария Озера

с привычного ритма. Тревожный комок поднимался к горлу. Где-то там, в темноте, должен быть его друг — и мысль о том, что он может лежать среди поверженных, жгла сильнее любого ранения.

— Чёрт побери… Филипп! — уже громче позвал Иден, но тьма лишь глухо отозвалась эхом.

Он осторожно шагнул вперёд, проверяя каждую палатку, каждую тень. В одном из шатров воздух был тяжелее, гуще, чем снаружи, а холодный сквозняк в прорезях ткани тянул запах крови. Иден замер, вслушиваясь. Любой шорох мог означать жизнь или смерть.

Внезапно тишину прорезал резкий вздох. Иден вздрогнул, напрягся, пальцы стиснули эфес меча. Перед ним из мрака вынырнул силуэт. Тёмные глаза противника встретились с его собственными — и на миг всё остановилось. Воздух стал вязким, шаги застыли, время замерло. Дальше пути назад не существовало: честь, решимость и сама судьба зависели от одного удара.

— Его ищешь? — голос врага был низок, искажён, словно рождён в самых глубинах ненависти. На изуродованном шрамами лице расползлась зловещая ухмылка. Длинная борода и короткие волосы придавали ему вид древнего варвара, прошедшего сквозь десятки войн и выжившего лишь для того, чтобы сеять боль. Его глаза, полные мрака, сверкнули в свете тусклого фонаря.

Генерал вражеской армии медленно поднял руку к бледному свету едва теплившегося фонаря. Его пальцы крепко сжимали каштановые волосы — чем выше он поднимал руку, тем ужаснее становилась открывавшаяся картина. В спертом воздухе палатки, нарушаемом лишь завыванием ветра снаружи, отчётливо ощущался тяжёлый запах страха и отчаяния.

В руках варвара была голова его ближайшего друга.

Сломанные губы, безжизненные глаза — те самые, что ещё вчера смотрели на него с надеждой и шутливо обещали выпить вина после боя. Теперь их молчание било больнее любого клинка.

В груди Идена всё сжалось. Перед глазами вспыхнули воспоминания: ночные разговоры у костра, смех среди грохота войны, их клятва вернуться домой живыми. Всё это мигом обратилось в прах. Надежды, мечты, дружба — всё поглотила холодная тьма.

За стенами палатки нарастал гул: враги готовились к новой атаке. Но мир вокруг для Идена сузился до одного мгновения — до головы друга в руках врага.

Принц опустил взгляд, словно искал прощения у павшего товарища, и понял: прощения не будет. В нём вспыхнуло пламя ярости — не ослепляющей, а холодной, ледяной, как сталь его меча.

Враг, презрительно усмехнувшись, швырнул голову Филиппа к стене, будто это был мусор.

Иден застыл. Его сердце колотилось так громко, что казалось, вот-вот прорвёт грудь. Руки сжали рукоять меча до белизны, перчатки скрывали лишь дрожь пальцев. Мир вокруг померк, и осталась только одна мысль: как он допустил это?

Но ответ был не нужен. Варварский генерал смотрел на него взглядом, полным презрения, и Иден понял: угроза исходила не только от клинка в руках врага. Настоящая тьма рождалась внутри него самого — и теперь она требовала выхода.

На помощь принцу подоспел Давор. Его глаза вспыхнули кровавой яростью, едва он увидел, как голова Филиппа скатывается с сугроба, оставляя позади себя алую полосу, будто печать памяти, уходящую в глубины снега.

Иден вскинул меч, и сталь поймала лучи утреннего солнца. Внутри него бушевал гнев, прожигающий каждую жилу. Он знал: не имеет права сломаться. Стиснув зубы, принц выделил врага среди хаоса и шагнул вперёд, сливаясь с огнём битвы.

И вот — столкновение. Мечи сошлись с гулким звоном, эхом прокатившись по заснеженному полю. Иден наносил удар за ударом, каждый движимый памятью о друге. Он искал не только мести — он требовал восстановления чести, унесённой вместе с жизнью Филиппа.

Враг отвечал резкими, выверенными движениями, но ни боль, ни усталость уже не имели власти над принцем.

Давор, словно грозовая туча за его спиной, ринулся в бой. Его клинок находил врага сразу после атак Идена, не позволяя противнику перевести дыхание. Кровь летела на снег, и каждый звон стали в руках Давора был отголоском его ярости. Но под напором бешеных эмоций он заставлял себя сохранять холодный рассудок: враг был опытен, и малейшая ошибка могла стоить жизни.

Иден же двигался как тень — стремительная, безжалостная. Он видел поле боя глазами Филиппа, словно друг всё ещё был рядом и подсказывал ему. Принц резко сменил угол атаки, использовав манёвр, которому когда-то научил его Филипп.

Лезвие нашло брешь. Крик боли вырвался из горла врага, кровь брызнула на снег — но это была лишь первая трещина в его броне.

Иден не остановился. Его удары стали ритмом мести и справедливости. Давор шёл рядом, их движения сливались в единую яростную мелодию — два воина, два брата по оружию, бьющиеся за одного павшего.

С каждым новым ударом противник ослабевал, и вскоре принц увидел свой шанс. Но как только ему казалось, что победу уже можно схватить рукой, как на него нападали солдаты со стороны, усложняя ход битвы, вынуждая его выдохнуться раньше, чем может настичь последний удар.

Заметив это, Давор рванул вперёд, принимая на себя шквал ударов, чтобы отвлечь солдат и дать Идену шанс закончить начатое. Он был весь в крови — своей и чужой, но стоял незыблемо, словно сама гора Вирдумлара. Меч вздымался и падал с неумолимой решимостью, отсекая конечности, рассекал плоть, как лесоруб валит деревья.

Он не просто бился — он бился за павших. За каждого, чьё имя осталось лишь эхом в их памяти. За Филиппа, чья тень будто двигалась рядом, подталкивая к победе.

Но в миг, когда ярость гнала его вперёд, судьба ударила исподтишка. Из гула боя, сквозь крики и звон железа, прорезался роковой свист. Давор только успел увидеть летящий топор. Время сжалось в одно мгновение.

Меч — его верный спутник, продолжение его руки и души — выскользнул вместе с ладонью. Осталась только пустота. Крик, рвущийся из глубины лёгких, был настолько яростным, что заглушил грохот сражения.

Мир качнулся. Адреналин, вместо силы, принёс осознание: он — ранен. И всё же, вместо того чтобы пасть, Давор рывком отскочил в сторону, сдерживая стон и удерживая равновесие. Снег под его ногами тут же окрасился алым, но он оставался на ногах, глаза горели.

Вокруг бушевала резня — гул стали, запах крови, вонзавшийся в лёгкие. Лица друзей и врагов смешивались в кровавом тумане, но одно оставалось неизменным: в груди Давора жила ненависть, а в сердце — долг. Он сражался не за себя, а за тех, кто уже не мог подняться.

Сжимающим симптомом остроты мысли, Давор подождал момент, когда враг отвлекся, выставив защиту. Собравшись с силами, он затянул