Проклятие Айсмора - Ольга Зима

Воспоминания не желали оставлять его.

«За что⁈» — все зло этого мира разом вцепилось ему в сердце.

Он хоть когда-нибудь сможет забыть эту фразу? Как и серые глаза того мальчика на площади, из которых в одно мгновение ушла вся жизнь.

Куда ему идти, он все-таки догадывался. Харчевен полным-полно, злобствовал Бэрр, не все они разгромлены, и он намерен обойти оставшиеся. Даже если ему придется выломать двери, разнести в щепки стены, самому наливать себе выпивку и взять хозяйку силой. Или хозяина — без разницы! И поиметь всех шлюх с мертвыми глазами в этом городе, давно и очень сильно напоминающем ему покойника. Все равно, дальше падать уже некуда.

Винир оказался прав. Позже у площади перед ратушей появилось новое название: Площадь тысячи слез. У Бэрра, первого помощника главы города, Бэрра-цепного пса винира, появилось новое прозвище. Теперь его — не в глаза, разумеется! — величали Бэрр-мясник. Но о смертях в этот день никто не забыл. Число убитых и пострадавших от руки помощника винира со временем в умах и на языках айсморцев росло неуклонно, несмотря на запрет вспоминать ту самую ночь. Через десять лет всем уже стало казаться, что Бэрр в одиночку за несколько часов вырезал чуть ли не полгорода. А вокруг главы города, отношение к которому в умах озерников затронуто не было, перестроилась ратуша. Новая стала крепче и много выше, потому как винир решил, что камень надежней дерева, и со второго этажа подступающую опасность можно будет увидеть четче и яснее. Разработку плана и строительство здания винир в качестве особой милости разрешил исполнить отцу своего первого помощника.

…Бэрр очнулся от воспоминаний, которые и так приходили слишком часто. Из архива вышел корсар, и Бэрр молча последовал за ним.

Глава 7

Легенда Темного озера, или Роза и слепое чудовище

Под рукой моей плакал искристый снег,

Унося твое имя слезами рек,

Прятал в пене обманной дурной молвы

Посреди оглушительной тишины.

Позабыл я начало, запутал след,

От любви и печали, тоски и бед.

Но однажды не слухом, а лишь чутьем

Я услышу, почую имя твое,

Теплым бархатом ночи и лаской дней,

Как булат оно прочно, шелков нежней,

Донесет его крыльями синих птиц,

Я увижу тебя средь знакомых лиц,

И тогда ты простишь, что прощать нельзя,

И тогда реки вновь потекут в моря,

Полыхнет вдруг ледник и растает твердь,

Смерти нет: ведь любить, значит умереть.

А я буду смелей, чем сто храбрецов,

И я страхам своим загляну в лицо,

Одиноких дней разгоню испуг

И приму твой Грааль из дрожащих рук…

Только ветер упал предо мною ниц

И давно перебили всех синих птиц.

В следующее же утро, спокойное от надзора за корсаром, Бэрр решил проверить таможню, для чего выбрал наилучший способ — непредсказуемый визит. Повадились на Южном причале некоторые подлецы число досмотренных лодок подправлять раз в неделю, да так ловко, что за последние месяцы выходило, будто выходящих на промысел рыбаков стало вдруг на четверть меньше. Понравиться такое не могло никому. Винир злился — ему недоплачивали налоги, а он ненавидел быть обворованным; Бэрр выходил из себя, потому что не терпел нечистых делишек, несчастные рыбаки плакались, что платят почему-то в два раза больше условленного.

Пройдя до конца причала, где на самом краю ютилась таможня, Бэрр хлопнул рукой по бумагам на столе. Скользнул взглядом по скоплению лодок в канале и смял в руке лист бумаги с криво выведенным: «Розалинда, 1», а затем с разворота отправил первого таможенника в мутную ледяную воду, раскрыв его головой дверцы, а второго, успевшего присесть, выудил за шкирку из-под заваленного бумагами стола.

— В тюр-р-рьму! — скомандовал он трем стражникам и бросил в них таможенника. — Первого изловить и со всем, что к нему налипло — туда же.

Пока дюжие стражи помогали вылезти из воды айсморцу, пострадавшему от жадности и от холода, Бэрр шагнул к рабочему столу служащих и вывернул ящики. Затребовал мешок и побросал в него не глядя свитки, тетради и толстые книги: разбираться с поддельным учетом будет не он. Найдутся в ратуше умники, до последней жабьей икринки вычислят, какие убытки потерпел карман винира, и решат, из чьего этот карман наполнить.

— В тюрьму? — вдруг подал плаксивый голос таможенник, избежавший купания. — За что меня в тюрьму? Я же ничего не сделал. Всего и делов-то, забыли пару лодок записать. Разве мы не можем сейчас присесть и обсудить эту досадную случайность… Уважаемые господа! Милостивый Бэрр, п-п-п-паслушайте м-м-ме!..

Тот вскинул голову на выражение, редко к нему применяемое, и обманщик округлил глаза и смолк.

— Видно, много прикарманил, раз песни поешь! — усмехнулся Бэрр.

Отдал мешок с бумагами одному из стражников и коротким жестом велел всем убираться.

— Тина канальная, — ругался он, шагая по длинной галерее, скрывающей его от заморосившего серого дождя. — Люди все озеро выловили, чтобы хоть как-то прокормиться. Любая плотва одета теплее наших рыбаков, а эти… Со своих же!

Он распахнул дверь, но прежде, чем заглянуть в нее, повернулся в сторону досмотрового причала и рявкнул в сердцах:

— Да чтобы у тебя, жулье чешуйчатое, буря в ведре под кроватью случилась, и ты там утонул!

Потом обвел взглядом четырех рядовых работников таможни, попрятавшихся при его появлении кто за стеллаж, кто за стол, кто за перо.

— Ну что, парни! Кто тут из вас умеет писать, считать и печати ставить? Двое — на досмотр лодок! Быстро! Скажете, что случилось с теми, кто держал наготове карман вместо разрешения на ловлю!

Провожая до причала двоих, вызвавшихся на временную замену, Бэрр еще не знал, что из его восклицания на пороге таможни эти напуганные писари выловили далеко не все, и уже через несколько часов осторожными шажками пошел новый слушок. В нем удивительным образом встретились слова «Да чтоб тебя», «буря» и «ты бы утонул». Слушок полз медленно, обрастая новыми словами, но двигался по городским умам не менее упорно и неостановимо, чем гниль по старым сваям Нижнего Озерного…

Разозлившись на таможне и сорвав эту злость на этой же таможне, Бэрр отправился следом за конвоем и вскоре предстал перед виниром с докладом.

И теперь стоял навытяжку и привычно смотрел, как ядовитое дерево сидит в горшке и молча на него пялится. Затем Бэрр отвечал на